Цареубийцы - Петр Краснов

– Но, папа… Россия?.. Слово государя?..

– Знаю, повторишь слова о стапятидесятимиллионном народе… Но народ-то этот темен, он молчит, и что он думает, кто это знает? Полагаю, что все, что хочешь, но не о благополучии каких-то там балканских славян… А масонский мир силен… Государь царствует двадцать два года – ему не мешают… Но если его царствование завершится победами и – не дай бог – Константинополем, масонский мир этого государю не простит никогда… Все темные силы будут подняты, снабжены деньгами, ободрены и двинуты, чтобы уничтожить государя… Помяни мое слово – «земля и воля» к нам пришли из-за границы…

– Ужасно…

– Мировая политика ужасна. Тут нет никакой жалости, ибо тут – еврей с его вечной ненавистью к нееврею… У масонского интернационала на поводу и в услужении темный третий международный интернационал, о котором мы ничего не знаем, а когда узнаем, так ахнем от ужаса.

Порфирий тупо смотрел на отца. Он и точно ничего не знал об этой высшей международной и внеправительственной политике. Одолевали его, помимо его сборов на войну, и семейные заботы. Афанасий шел на войну и настоял на том, чтобы отец добился его перевода в Волынский пехотный полк, стоявший в Кишиневе. Значит – в первую голову!

Не патриотизм и пример отца побуждали Афанасия ломать свою гвардейскую карьеру, но знал Порфирий, что его сын в эти дни вдруг точно прозрел и без ума и памяти влюбился в Веру, а та словно и не замечала его чувства и избегала троюродного брата.

Простившись со своим батальоном, Афанасий переселился к отцу под одну крышу с Верой и стал приставать к кузине.

Вера ходила задумчивая и печальная, своя тяжелая внутренняя работа шла в ней, и влюбленный Афанасий ей был нестерпим.

Афанасий поймал Веру в коридоре у дверей ее комнаты. Он схватил своею большою рукою кончики ее пальцев и, не зная, как начать давно подготовленное объяснение, сказал:

– Вера… Вера… О чем ты все думаешь?..

– Прежде всего пусти меня. Ты знаешь, что я этого терпеть не могу… Телячьи нежности. Конечно, не о тебе.

– Вера… Мы оба выросли и не заметили этого. А я вот теперь точно только первый раз тебя увидел.

– Ну?.. И дальше что? – вырываясь из крепких рук Афанасия и берясь за ручку двери своей комнаты, сказала Вера.

– Вера!.. Да ты ужасно как похорошела…

– Очень рада узнать об этом от тебя первого.

– Вера, постой!.. Поговорим!

– Мне не о чем с тобою говорить. Мы разные люди… Мальчиком ты меня мучил и делал мне больно. Теперь надоедаешь мне своими томными взглядами. Они и тебе и мне не к лицу.

– Вера… Прости за прошлое. Что может понимать мальчик в женской красоте… Такой уже у меня был темперамент, чтобы мучить тебя. Может быть, даже это был инстинкт просыпающейся любви… А теперь…

– Ну что же теперь? – наступая на Афанасия, спросила Вера, строго смотря Афанасию прямо в глаза.

Бедный волынец покраснел, растерялся, смутился и теребил полу своего сюртука.

– Вера… Мне кажется…

– Если тебе что кажется – перекрестись, и перестанет казаться, – резко сказала Вера, быстро вошла в свою комнату и заперлась на ключ.

«Этот мальчишка и точно, кажется, влюблен в меня, – подумала Вера. – Этого только недоставало! От него всего можно ожидать… Пожалуй, и на войну идет… потому что… Ну да не все ли равно, мне-то какое дело до этого!»

Но главную скрипку в любовном концерте, разыгрывавшемся в разгильдяевском доме, несомненно, играла графиня Лиля. Она и не скрывала, что обожает Порфирия.

«Наш герой», иногда – «наши герои», «подвиг», «красота самопожертвования», когда говорилось про Порфирия и Афанасия, – слова эти не сходили с ее языка: «Точно по евангельскому завету Христа наши герои идут душу свою положить за други своя».

Графиня Лиля, как мать или сестра, входила во все подробности снаряжения Порфирия, ездила для него по магазинам, шила ему походные мешочки для чая, для сахара, подарила дорогую флягу из хрусталя в серебре. Порфирий принимал все это как должное, по праву героя, идущего на войну.

А Вере все это было смешно.

XIII

Был вечер. В кабинете Афиногена Ильича под зелеными шелковыми абажурами горели канделябры на большом круглом столе. Афиноген Ильич сидел в кресле, протянув ноги. Флик и Флок лежали подле на ковре. Вера сидела задумавшись у камина, смотрела на горящие дрова и слушала сквозь свои тоскливые мысли, как графиня Лиля читала выдержки из французских и английских газет.

– Афиноген Ильич, еще про Россию, прочесть?

– Будьте добры, графиня.

– Восемнадцатого декабря, это, значит, по-нашему – шестого, на площади у Казанского собора был большой митинг. Толпа возмущенного народа достигла нескольких десятков тысяч человек. Генерал Трепов собрал войска Петербургского гарнизона и атаковал толпу кавалерией…

– Дедушка, это же неправда, – отозвалась от камина Вера. – Зачем пишут такую неправду? Я случайно проходила по Невскому в это время. Там было человек триста студентов и курсисток и пол-эскадрона казаков, который и разогнал их. Кто не знал, тот даже и догадаться не мог, что это был митинг…

Какие-то струны туго-туго натянулись внутри Веры. Невидимый кровавый рубец огнем загорелся на спине под ее строгим закрытым платьем. Вера с трудом сдерживала внутреннюю дрожь.

– Всех их следовало бы перепороть там же, на Казанской площади, – брезгливо сказала графиня Лиля. – Какие мерзавцы!.. В такие священные моменты… А вот еще… Сообщают из Лондона, что великий князь Николай Николаевич старший вовсе не болен в Одессе, но в Кишиневе в него стреляли возмутившиеся офицеры, и он опасно ранен… Подумать только!.. Какая гадость!..

– Дедушка… Все это ложь… Кто же это пишет?..

– Эмигранты русские… Вот такие, как князь Кропоткин, Герцен и им подобные, ну и жиды стараются всякую мерзость про Россию напечатать. Заграничная пресса, как правило, подкуплена. Отсюда им дают сведения, а газеты рады сенсациям. Тошно жить, Вера, когда не стало честности и благородства. Потрясают основы… Ты говоришь – триста человек… Да ведь один дурак бросит камень в воду, а сто умных не могут его вытащить… Чтобы разрушить, и тридцати достаточно, а вот созидать – нужны миллионы… Весь народ… А разрушить?..

Афиноген Ильич обернулся к графине Лиле:

– Они, графиня, и войну используют для того, чтобы разрушить Россию… Вот почему и не нужно нам никакой войны.

– Ну что они могут сделать?.. Эти, что со знаменем «земля и воля» ходили, триста мальчишек, – сказала графиня Лиля.

– Разрушить Россию, – вставая, сердито произнес генерал. – Убить государя… Вы думаете, графиня, народ?.. Какой там народ!.. Явится какой-нибудь болван… Чаадаев или там Пестель, Рылеев… Декабристы… И на священную особу государя императора покушение. Разве не бывало так? Каракозов… Березовский… Стреляли уже. Один человек… Один негодяй!.. Много и не нужно, один негодяй сделает, а миллионы порядочных людей страдать будут, да ничем не помогут.

– Господь охранит нашего государя…

– На Бога надейся, а сам не плошай… Завелась эта пакость, и трудно ее вывести. Как ржа на железе. Истачивает ржа и сталь. Красное знамя!.. А как это разжигает страсти!.. Мутятся головы… Как в такие времена начинать войну?!

– Освободительную войну, Афиноген Ильич! Освободить славян от гнета турок…

– Слыхал, слыхал… Освободить… Благодарность людская – черствая благодарность… Ну да там видно будет. Спасибо, графиня, за чтение. Мне трудно заграничные-то газеты… Печать серая, мелкая, в глазах от нее рябит… Спасибо…

Генерал поцеловал графине руку, поцеловал Веру в лоб и пошел, сопровождаемый собаками, в спальню.

Вера и графиня сидели молча. В теплом кабинете была тишина. С легким шорохом обвалились красные головни, на мгновение камин вспыхнул ярким пламенем. По-зимнему было тихо в кабинете. Графиня Лиля отложила в сторону газеты и сидела, устремив сияющие глаза на окно с опущенными портьерами. Вера низко опустила голову. Рассыпавшиеся уголья бросали кровавые блики на ее шею и волосы. Очень красиво было ее печальное, задумчивое лицо.

«Ложь, – думала Вера. – Зачем?..»

XIV

Было утро, и Вера только что вернулась с прогулки. Горничная, помогавшая ей раздеться, доложила, что какой-то человек прошел с черного хода на кухню и непременно просит доложить о нем барышне.

– Какой человек? – спросила в недоумении Вера.

– Назвались князем… Да вид-то у него, барышня, совсем даже не авантажный. Словно скубент какой. Очень бедно одеты. Сапожонки прохудились, на плечах платок.

– С рыжеватой бородкой?

– Так точно-с. Так, что-то растет по щекам. Очень уж они неглиже.

– Так это князь Болотнев… Проведите его ко мне.

– В голубую гостиную прикажете или в зал?..

– Нет, Маша, ничего не поделаешь, проведите его ко мне сюда…