Русский апокалипсис - Виктор Ерофеев

Славы досталось на всех. Возможно, однако, что, когда хлынули рецензии, Шнитке, первый среди равных, был слегка задет преувеличенным вниманием, которое мировая критика уделила словесной составляющей оперы. Критика, действительно, носилась со мной как с Sunny Boy. Но что как не музыка Шнитке обратила ее внимание на слова? Со смущенным интересом я наблюдал за некоторой ревностью гения. Он скоро заговорил о том, что будет писать новую оперу (и — написал, хотя она, видимо, не имела аналогичного успеха), сознательно превращая нашу работу в эпизод. Он указывал, что «Жизнь с идиотом» — отдельное из всего того, что я написал. А когда в Гамбурге случилось наше двойное интервью для немецкого издания, Шнитке держался со мной подчеркнуто отстраненно: хотел быть сам по себе. И — слава Богу. Мне нравилась эта его маленькая человеческая слабость. Композитор, очевидно, имел на такое отношение все основания. Или из-за болезни? Кроме того, он меня сам научил: нельзя человека рассматривать слишком пристально, когда кожа на его лице превращается в лунный пейзаж — держи дистанцию. Позже этот «странный» момент уже не имел значения для нашей дружбы. У меня есть основание (скажу откровенно: мистическое) так думать. Дальнейшие постановки оперы — в Германии (несколько), Англии, России, Швеции (в Мальмо) — тоже имели замечательный успех. Они решительно отличались друг от друга и почти все (кроме новосибирской постановки польского режиссера Хенрика Барановского) игнорировали тему Ленина.

Шнитке не был в жизни баловнем судьбы, однако судьба распорядилась так, что он стал ее композитором.

Писатели без литературы

Модный, если не культовый, все еще молодой, по меркам словесного сочинительства, писатель издал свой новый роман. Большим, свыше ста тысяч экземпляров, тиражом. Его можно купить на любом книжном развале. У меня не было времени сразу его прочесть. Я не спешил, а между тем вокруг него возник заговор недоброжелательного молчания. Ну, вроде бы, неудачный роман, и парень (где его черти носят?) не знает, о чем писать. Короче, исписался. Однако на дне рождения у Марко, итальянского переводчика, встречаю не менее известного и, может быть, еще более успешного, талантливого писателя, и тот говорит: «Читал? Ты прочти. Хороший роман». Я доверяю его мнению, и, увидев ночью в «Седьмом континенте» книгу, купил — читаю: действительно, хорошо. И я стал говорить, все в той же самой среде, что по инерции зовется русской интеллигенцией:

— Вот, читаю новый роман…

— Ну и как? — спрашивает интеллигенция.

Можно по-разному спрашивать. В вопросе слышится: скажи — говно.

— Да нет, — отвечаю независимым (не имеющим отношения к коммерческому успеху книги) людям. — Хороший роман.

С каким странным недоверием они начинают смотреть на меня! Недоверием, граничащим с подозрением:

— Да ну ладно!

— Нет, правда.

И так — по кругу. Я знаю, что в таких случаях лучше не настаивать, но говорю:

— У нас — не Серебряный век. Зачем разбрасываться? Если это плохой роман, то где — хороший?

Но никому не нужен хороший роман — главное, вдарить. От души. Так, чтобы мало не показалось. А потом сказать уже ставшее расхожим слоганом: ничего личного. У Ницше есть знаменитое: падающего толкни. Но то, что у Ницше звучит как этика человекобожия, в России стало повседневной моралью. Толкни всех, кто мешает твоему психологическому комфорту. Как раз падающие мешают в меньшей степени. Падающим просто не надо мешать падать. Смотрите, братцы, как он нелепо скользит и падает. Кто? Да любой. Банкир, политик, прокурор, писатель, балерина. Как весело смотреть, что падающий попал в отвратительную ситуацию, как интересно об этом писать! Всегда найдется причина, по которой в России может упасть человек: отсутствие дворников, неухоженное пространство души. Но еще лучше толкнуть того, кто вроде бы крепко стоит на ногах, кому везет до поры, того, кто стал временщиком успеха. Мы не стали, а он стал — толкай! У нас возникла настоящая школа «толкания». Ее курс можно найти на телевидении, в газетах, в общем состоянии мозгов. Почему у народа, традиционно считавшего себя добрым, отзывчивым, развиваются прямо противоположные чувства?

Моя мама, которой довелось быть знакомой с Симоной Синьоре, спросила у актрисы:

— Как вы относитесь к Брижжит Бордо?

Одна — замечательная, другая — не более, чем сексуальный символ. И «замечательная» ответила:

— Бордо — хорошая актриса.

Понятно, она лукавила. Но у нее была не политическая (тогда еще не существовавшая), а корпоративная корректность. Поносить коллегу? Некрасиво. Предоставьте времени разобраться, кто прав и кто нет.

Может быть, мы не справляемся с условиями выживания? Тогда все не слишком удачные общества должны бы излучать человеческую агрессию, но почему-то не все излучают. Раньше у нас были тяни-толкаи, а теперь одни толкай. Вот мы и бродим в темноте, натыкаясь на людей, пускаем в ход локти и кулаки, забывая, что скоро лягнут и тебя, тебя конкретно, и ты под общий хохот полетишь вниз.

Спроси современного русского писателя, кого надо читать из его коллег, он нахмурится и пробурчит что-то непонятное. Если настаивать, он выдавит из себя два-три имени, но всеми возможными способами даст понять, что читать можно только его самого. Все художники, во всех странах, — известные эгоисты, но у нас, по сравнению с музыкантами, актерами, режиссерами, архитекторами, русский писатель — эгоист в квадрате: он не просто считает других писателей недостойными себя, он их вообще не считает за писателей.

Тем не менее, иностранные книжные ярмарки, одна за другой (Франкфурт, Варшава, Париж, Будапешт…), в качестве специального гостя зовут Россию. Зачем? Ураган русской литературы докатился до их берегов. Но никаких разрушений. Плотины не рухнули. Города не затоплены русской мыслью. Солнце русской поэзии не играет в водах венецианских каналов.

Что ждать от нашествия русской духовности, от этой мышиной возни, что ждать Европе от писателей, которые волей-неволей оказались наследниками великой литературы, которые в школе читали Пушкина в оригинале и даже, часто от страха получить «двойку», выучили некоторые его стихи наизусть? Я не думаю, чтобы кто-нибудь из русского литературного десанта — это десант? где наши парашюты? так, неверная поступь ног… — мечтал вернуться к цензуре, в самиздат. Но тоска по былому величию, боевой молодости, сладким секретаршам неизлечима. Русские писатели сегодня — свободные и независимые (от денег) люди, которые имеют право не соглашаться ни с прошлым, ни с настоящим, ни с будущим. Те же, кто соглашаются, делают это по доброй воле или по убеждению, которое, впрочем, может быть как провокационным, так и по-писательски наивным.

Главным признаком сегодняшнего русского писателя является его способность суждения. Русский писатель обо всем судит быстро и бескомпромиссно: этот парижский официант ему кажется плохим, а тот гарсон — еще хуже. В пылу полемики он вдруг убеждается, что ему принадлежит право на истину. Так что в Европу едут люди, которые везут с собой, по крайней мере, около сотни истин, а, может быть, больше, потому что русский писатель имеет одно представление об истине утром, другое — вечером. А третье — глубокой ночью.

На русском поле литературы сейчас не играют одним мячом. Команд нет, каждый водит свой мяч и бьет по воротам самостоятельно, но голы редко засчитываются: критики-рефери потеряли свисток. После однообразия советской литературы мы имеем приятное разнообразие хаоса. Молодые считают, что старики уже кончились. Старики считают, что молодые еще не начались.

Короче, русской литературы сегодня не существует. Писатели остались без литературы. На недоуменный вопрос, что же тогда Россия привозит в Европу, отвечу, что писатели привозят себя. Одни писатели любят русский квас, другие — французский йогурт, третьи презирают все, кроме водки. При этом, я не думаю, что в Европе произойдет русский мордобой. Хотя, если и произойдет, тоже не беда — повеселимся. Может ли сегодняшняя русская литература (которой нет) стать модной на Западе и могут ли русские писатели удивить Европу?

Не знаю.

Сила русских писателей обычно состояла в том, что они шли до конца и — дальше, сквозь стену: вплоть до утопий или саморазрушения. Русская литература — соединение несоединимого, приглашение к ля-ля об относительности и абсолютности культурных и метафизических понятий. В России Бог не столько творец, сколько литературный критик. Он же — персонаж, который переходит из одной книги в другую, видоизменяясь по воле автора. В этом нет ничего удивительного.

Бог — не полковник, он любит разнообразие.

Но все это осталось лишь на рекламных растяжках, на футболках наглядной агитации. Литературная жизнь в России сошла с колеи. Поскакала, запрыгала, как хромая собака, по обочине. Это особенно видно по писательским похоронам. Раньше — провожали с размахом: большой зал ЦДЛ. Гроб на сцене. Венки от правительства. Почетные караулы. Твардовский. Склоненные головы. Шопен. Глядь: сквозь толпу скромно протискивается Солженицын. Шикарные поминки чуть ли не с шашлыками, с которых капала свежая кровь. Выезды на природу. Весенний сезон в Ялте. Или окуджавские похороны — Театр имени Вахтангова. На весь Арбат. Мир дрожал от слез. Булат. Перед приездом в театр Немцова и Чубайса — Казбека и Эльбруса тогдашней правительственной гряды — министр культуры, шикая и широко расставляя руки, сгонял со сцены лишних людей, как домашнюю птицу. Похоронный народ измельчал. Народ собирается потертый, негламурный. Священник скучно машет кадилом. Ему не на ком остановить любопытный сощуренный взгляд. Покойника он не читал и читать не будет. Это вам не телевизионные, модные похороны. Облезлые катафалки. Да и сам батюшка тоже облезлый. Неприметные пригородные кладбища с битым стеклом и бурьяном засохших венков. Тиражи микроскопические. Молодые поэты сделали шаг назад — и перестали подавать надежды. Поэтов на завтра нет. Писатели исчезают незаметно.