Дети Ванюхина - Григорий Ряжский

Самуил Аронович, узнав невероятную новость, ничего не сказал, лицо его сделалось каменным. Он развернулся на месте и, как космонавт, находящийся в полной невесомости, медленными плавными толчками поплыл в направлении Сариной спальни. Дверь за собой он притворил плотно, но сделал это, сохранив в движениях рук и тела ту же полуобморочную пластику.

Обратно вышел не скоро, но зато вполне сдержанно и по-деловому – нормальным пожилым еврейским дедушкой будущего внука. При этом на лице осталось все, что невозможно было укрыть от близких: чувство победы, справедливость жизни, собственную состоятельность, гордость за всех евреев – носителей этой необычайно красивой французской фамилии, и многое другое по списку. Какому Богу молился за кулисами убежденный атеист Лурье, можно только было гадать. Точно на этот вопрос ответить не взялся бы сам председатель Ленинского райисполкома. Но зато последним номером в стариковском списке угадывался довольно удачный брак сына и, невзирая на это обстоятельство, Самуил Аронович наличие такой крайности тоже теперь скрывать от своей семьи не собирался…

Ровно через месяц после сделанного Нине презента из ангорского мохера Шурка приехал в Мамонтовку, как обещал. На этот раз он поразил домашних щедростью и шиком. Щедрость касалась набора продуктов из «секретного» буфета при военно-космическом производстве приборов оборонного радиуса действия. А шик относился к новенькой «шестерке» бело-серого цвета. При покупке Ванюха сомневался, какую брать, очень хотелось густую охру, но подумал, будет слишком заметна, лучше цвет взять по-грязней, чтобы в толпе не выделяться. При его нынешних делах, которые за последнее время пошли в гору, лучше иметь комфорт внутри, чем снаружи.

Учитель Дима при расчетах только языком прицокивал, поражаясь, откуда чего взялось у бывшего ученика из провинции. Да, честно говоря, учеником в полном смысле слова теперь ему считать Ванюху и не пристало. Что касалось карате, где все продолжалось с неистощимой регулярностью, поклонами, выкриками по-японски и ловкой манипуляцией философиями иноземных единоборств, то там он все еще неприкасаемо состоял в сен-сеях по факту видимого преимущества. В делах же, куда сам привлек юного убийцу церковного сторожа, видимое до поры до времени преимущество его постепенно, но неуклонно таяло, приводя финальные ситуации по деньгам все чаще и чаще к равным результатам. Это, конечно, если он все про Ванюху знал доподлинно, про все его другие дела, без него которые. В последний раз, когда они «мамку» шестнадцатого века, вывезенную Ванюхой из Ярославля, сдали антикварному купцу, немцу из бывших наших, и срубили по семерику на брата, он заметил, что партнер в радости своей был чуть более сдержан, чем обычно. С учетом обратного логического построения сен-сей сделал вывод, что в Ярославле тот принял доску сильно ниже, чем объявил, и это его впервые насторожило. Но с другой стороны, может, это из-за новой тачки так было, а не из-за партнерского кидняка?

Так или иначе, в поселок Шурка заявился на новых колесах и в отличном настроении.

– Три девицы под окном пряли пряжу вечерком! – заявил он с порога и стал вываливать съестной дефицит на стол. Милочка, обнаружив гостя, вновь потянула к нему ручки и пошла навстречу, довольно уже уверенными шажками. Нинка вмиг испарилась прихорашиваться, а Полина Ивановна, увидав состав припасов, охнула и присела на стул. Одним словом, добавлять к столу на четырехлетие дедовой погибели ничего, кроме Нинкиных картофельных пирожков, не пришлось, и через тридцать минут Шурка разливал женщинам по первому бокалу вина.

В дверь осторожно постучали, когда они уже выпили в память Михея и Шурка разломил первый Нинкин пирожок. Полина пошла открывать – на пороге стоял Петька Лысаков, Лысый. Он стоял и молча смотрел на застолье во главе с бывшим другом Ванюхой. Мать засуетилась:

– Петенька, Петенька, вот хорошо, что зашел-то. У нас сегодня годовщина смерти Нининого дедушки, помнишь его, деда Ивана, ну, Михея? И Шурка здесь, тоже приехал. И девочки все дома. Заходи, заходи, я тебя сто лет не видала…

Лысый помялся, но заходить не стал.

– Я, теть Поль, в другой раз как-нибудь, – не поднимая глаз, ответил он. – У вас тут свое, семейное. Я так… мимо просто шел, дай, думаю, вас проведаю, узнаю кто как. – Он быстрым движением, едва уловимым, поднял глаза и так же быстро опустил. Однако успел заметить, что глава застолья никак на его визит не отреагировал. Тогда Лысый развернулся и выскочил во двор, а там, не обернувшись, спешным шагом двинул от Ванюхиных в сторону школы.

– И часто он так заходит к нам, когда мимо идет? – ни единым намеком не выражая отношения к происшедшему, спокойно спросил Ванюха.

– В том году как-то заходил, – припомнила Нина, – про тебя интересовался, что ты, мол, и как, где устроился в городе, в каких войсках служил.

Шурка налил еще по одной и, подумав, сказал:

– Если придет снова, гоните его отсюда. Он мне всегда плохой друг был, я только потом про это узнал, уже после школы.

– Да ему и некогда заходить-то, – миролюбиво отреагировала Полина Ивановна, – он же теперь в пожарке служит, в Пушкине, то ли старшиной по-ихнему, то ли ученье на звание проходит, типа этого. После армии как устроился туда, так и служит, на пожары с бригадой выезжает. Он там теперь все больше, не здесь…

– Ну, вот и пусть гасит пожары, а не по гостям шляется, – закрыл тему Ванюха, а сам подумал: «На Нинку, что ли, глаз положил?…»

А в целом посидели хорошо, немного выпили, поели по-городскому и дедушку добрым словом вспомнили. А наутро была суббота, Шурка уезжал и уговорил мать отпустить с ним Нину: пусть в городе погуляет, сходит куда-нибудь – что она все дома да дома, в деревне этой. И от сестренки своей пусть отдохнет, от Милочки. А места где остановиться полно – у него квартира съемная, большая, на две комнаты, разместится там с городскими удобствами. В общем, нормальный уик-энд проведет и на машине новой прокатится.

Полина Ивановна, что такое уик-энд не поняла, но переспрашивать не стала, сердцем чуяла, что отпустить надо, что если кому и гостить у сына, так это Ниночке ее, дочке, а не кому-то, неизвестно кому. И потом, если чему судьба, то пускай лучше так, по-человечески, по-родному почти, разве что – не по-кровному. И слава Богу, что не по-кровному…

Пока они добирались до московской квартиры, Ванюха прикидывал, какую тактику Нинкиного охмурения будет правильней принять. Может, он и не решился бы осуществить намеченное именно в этот день – все-таки дата смерти, – но подстегнуло появление в их доме Лысого.

«Точно, Нинку уведет, – снова подумал он тогда, на годовщине, перед тем как пригласить ее в город, – а там разоткровенничается и вспоминать начнет чего не надо. Он же слабый… – ему вспомнилось, как Петюха начал пускать розовые пузыри изо рта после первого кияки-дзуки в рот, на счет «ить», – расколется рано или поздно. Надо, чтоб дорогу к Нинке забыл навсегда…»

Вариантов он наметил два. Первый – обычный: кафе, а лучше, ресторан недорогой, все красиво, по кайфу, с холодным и горячим, а после слова точные сами найдутся, дома уже. И вперед… Но без обещаний, это только в крайнем случае, если не получится без них.

Второй – другой совсем, а принцип – не дать опомниться, взять все сразу, самому, не принимая возражений, потому что должна: ему должна, семье его – тоже, за все должна – за опекунство, за хлеб-соль, за приют. А теперь еще и за Милочку Ванюхину, за новую, общую их с матерью дочку, его приемную то ли сестру, то ли племянницу.

Склонялся он больше к первому все же варианту действий. Однако ни по первому не вышло, ни по второму. Как только вошли в квартиру, он осторожно привлек девушку к себе, пробуя, пока суд да дело, ситуацию на устойчивость. Так, между делом, полушутя, без какого-либо предъявления быстрых намерений. А Нина то ли не поняла шутливого захода, то ли вдумываться не захотела: она просто закрыла глаза и подставила Ванюхе губы для поцелуя. А когда он, не зная еще, как реагировать, легко так поцеловал их, дотронулся всего лишь, она глаз не раскрыла, а ответила на поцелуй, как это ей удалось – чувственно и неумело. А потом Ванюха поцеловал ее снова, там же, в прихожей чертановской квартиры, но уже как сам умел, как было ему нужно – мокро, жарко и притянув Нинкино тело к себе как можно тесней, для достижения взаимной пылкости…

Глаза Нина открыла, только когда все было у них позади. В то, что это должно когда-нибудь произойти, она почти не верила: слишком неправдоподобным и простым казалось ей такое счастье, слишком незаслуженным. Того человека, который лежал с ней сейчас рядом в постели, совершенно без ничего, как и она, Нина Михеичева любила по собственному исчислению давно, не первый год уже, но не была поначалу в этом уверена, потому что не знала, какой любовь должна быть по-настоящему. Но постепенно места для сомнений у нее оставалось все меньше и меньше. Совсем не осталось их к четвертому году жизни под крышей ванюхинского дома, к последним трем приездам Шуркиным в Мамонтовку. Особенно к предпоследнему – после того поцелуя в ямочку на ключице, когда она чуть не грохнулась в обморок. В любом случае: так все было на самом деле или не совсем так, но в этом она никогда не разрешала себе признаться.