Киоко - Рю Муроками

— Правда, я играл еще и в бродвейских мюзиклах, но никогда не служил. Я ненавижу армию.

Хосе почти выкрикнул последнюю фразу. Ральф покачал головой, изобразив типичный для черного американца жест, означающий: он псих, этот парень; толку от него не будет, он явный псих.

До сих пор не могу забыть ту встречу. Конечно, Киоко не стоило упоминать об армейском прошлом Хосе, потому что при слове «армия» он, подобно улитке, окончательно спрятался в свою раковину. Возможно, был какой-то способ слегка пробудить его память, например начав говорить о кубинских танцах. Но у Киоко не было возможности поразмышлять об этом. Она не знала, что у Хосе сохранились об армии самые ужасные воспоминания. Он наверняка никогда не говорил об этом ей, восьмилетней девочке. Он учил малышку танцевать, ей этого было вполне достаточно, большего она от него не ждала.

— Я ненавижу армию!

Даже после того, как Хосе отчеканил эту фразу Киоко не отвела от него взгляда. Именно тогда я все понял. Понял впервые, насколько важно было для девушки то, что Хосе научил ее танцевать. Даже самый бесчувственный человек понял бы это. Было достаточно заглянуть в ее глаза, увидеть застывшее в них напряжение.

— Э, ты танцовщица? — спросил Хосе уже почти нормальным голосом. Киоко кивнула, и он смягчился: — Танцуешь классику?

— Да, сначала я занималась классическим танцем, а потом…

Хосе прервал ее с важным видом:.

— Как сейчас помню, в 1984 году английский Королевский балет приехал на гастроли в Нью-Йорк.

«Ну вот, завел волынку», — подумал я. Я уже не раз слышал, как он рассказывал эту историю Пабло и другим.

— Нуреев и Фонтейн должны были танцевать в «Жизели», но Нуреев поскользнулся в ванной отеля «Плаза», упал и повредил себе лодыжку…

Так как Хосе рассказывал эту историю себе самому и слушателям десятки, сотни, а то и тысячи раз, она дошла до нужной кондиции. Этакий Лоренс Оливье в роли Отелло — Хосе не испытывал ни тени смущения. Он совершенно не осознавал, что рассказывает ложь, чистую выдумку.

— К счастью, хореограф Фредерик Эштон привлек меня в спектакль на маленькую, ну просто крохотную роль сопровождающего герцога Курляндского, у меня там было коротенькое соло. И вот так за один вечер я стал звездой, таким был мой дебют, именно тогда я и стал известным: посмотрите-ка, вот я с Нуреевым и Марго Фонтейн.

Он показывал фото Нуреева и Фонтейн среди своих гротескных снимков. Это точно были они, на странице, выдранной из журнала. Но Хосе там не было. Не знаю, был он счастлив или не был, черпая в сплошном вранье надежду, позволявшую ему выжить; не берусь судить, попадет ли он в ад после смерти или Бог простит его, учитывая особые обстоятельства. Меня, во всяком случае, очень огорчало, когда он вот так радостно показывал фото Нуреева.

— А ты? Ты добилась признания в танцевальном мире? Ты уже дебютировала, конечно?

Киоко покачала головой.

— Никогда не стоит отчаиваться, поверь мне. Я вот не знал, что со мной произойдет такое. Это и есть удача: однажды кто-то поскользнется в ванной, и слава у тебя в кармане.

Внезапно гримаса исказила его лицо. Гримаса боли. Она атаковала его, как хищное животное, до поры спавшее, а теперь проснувшееся и показавшее клыки. Хосе рассказывал, что ему будто втыкают в спину острый свинцовый штырь, который пронзает его насквозь; причина боли оставалась неизвестной. Среди тех пациентов, которыми я занимался, мало кто так сильно страдал. Саркома Калоши очень болезненна, но здесь речь шла об острой боли, ни с чем не сравнимой. Короткий приступ длился секунд сорок, но это могло продолжаться и несколько минут. Так как причину никто не знал, лекарства не было. Поначалу Хосе кололи сильные обезболивающие, но, так как они почти не помогали, а побочные явления давали о себе знать, от уколов быстро отказались. Единственное, что ему слегка помогало, — это легкое поглаживание спины во время приступа. Понятно, что простое поглаживание спины не могло снять приступ, но никакого другого способа облегчить страдания Хосе не было.

— Серхио, Серхио, Серхио, включи музыку!

Хосе осел на кровати, стеная, с искаженным болью лицом. Тихонько потирая ему спину, я обернулся к Киоко и Ральфу. Первая стояла с растерянным видом, а второй — с брезгливой миной. Я сказал им:

— Подождите, пожалуйста, в холле. Я присоединюсь к вам, как приступ пройдет.

— Что это с ним было? — спросил меня Ральф, когда я спустился в холл.

Си Юнг по-прежнему смотрел мексиканские мультики с ничего не выражающим видом.

Приступ у Хосе длился пару минут, я поставил ему кубинскую музыку и ушел, пообещав скоро вернуться. Я вложил ему в руки звонок вызова врача и коммутатора экстренной связи. Если с Хосе что-либо случится, то на двух табло, у входа и в офисе, тут же замигает номер его комнаты и зазвенит звонок вызова.

— САД, СПИД-ассоциированная деменция, это один из симптомов СПИДа, он начинает развиваться, когда вирус поражает мозг.

Киоко сидела со мной рядом, Ральф слушал стоя. Было очевидно, что он боялся сесть на стул в этом логове больных СПИДом.

Киоко внимательно смотрела на меня, ловя каждое слово.

— Однако в случае с Хосе дело не только в этом. Он приукрашивает свое прошлое, он стер из памяти все дурные воспоминания и теперь пребывает в уверенности, что был великим танцором, живет в выдуманном мире былой славы. Вы же знаете, он эмигрировал вместе с семьей с Кубы в пятилетнем возрасте; я тоже эмигрант из Аргентины, жизнь не очень ласкова к изгнанникам и беженцам. Так или иначе, пусть это останется между нами, ему не так долго осталось жить. Господь, конечно, простит Хосе стремление приукрасить свое прошлое.

Я говорил медленно, стараясь выбирать выражения попроще, чтобы быть уверенным, что Киоко меня понимает, и она внимательно слушала, время от времени кивая головой.

Девушка казалась очень озабоченной состоянием Хосе. Она слегка опустила голову, когда узнала, что Хосе недолго протянет.

Я испытал странное облегчение. Когда Киоко на меня так пристально смотрела, я, несмотря на свой возраст, чувствовал, что мое сердце бьется сильнее. Еще мне хотелось, чтобы девушка поскорее смирилась с обстоятельствами и ушла. Из ее краткого объяснения я понял, что Хосе с полгода обучал ее танцам, когда ей было восемь, и это все. Но тот факт, что она приехала к нему из такой дали, и то, как она смотрела на него, показывало, насколько это было для нее важно.

Однако, когда человек теряет память, он становится другим. Удивительно, но она ни разу не спросила, сможет ли Хосе ее вспомнить. Она забыла о себе и заботилась только о состоянии Хосе в настоящий момент. Другими словами, она думала не о том, что Хосе может сделать для нее, а о том, что она может для него сделать.

— Странно, но он отлично помнит свое детство. Десятки раз Хосе рассказывал мне о своем якобы звездном прошлом и выдуманных подвигах прославленного танцора и прекрасно знает, что меня это коробит. Но он также рассказывает о Майами во время наших прогулок, о своей доброй матери и все такое. Кажется, его семья по-прежнему живет в Майами, думаю, ему хотелось бы с ними увидеться.

Ральф прервал меня:

— Почему же вы не отвезете его туда?

— Общество не может этим заниматься. Здесь находится столько больных, желающих вернуться к родным. Вы представляете, во сколько обойдется отвезти их всех в родные места?

Здесь есть больные из Перу, Колумбии, Венесуэлы, Аргентины, Пуэрто-Рико…

Я был так поглощен разговором, что не услышал звонка. Си Юнг оторвался от своих мультиков и показал мне на номер комнаты Хосе, высветившийся на табло, а затем стал повторять, словно заезженная пластинка:

— Numero cinco, numero cinco, numero cinco[25]…

Я вернулся в комнату: у Хосе, похоже, был очередной приступ боли, он скорчился на кровати и испускал стоны, подобные военному кличу индейцев. Я стал осторожно поглаживать ему спину, приговаривая тихонько: «Сейчас пройдет, Хосе, я уже здесь, сейчас все будет хорошо, я вернулся».

Киоко, прислонившись к стене, смотрела на нас обеспокоенным взглядом. Она подошла к окну: что-то привлекло ее внимание. Девушка услышала звук. Негромкий металлический звон беспрестанно примешивался к стонам Хосе. Звук, напоминавший позвякивание вилки о край стеклянной посуды. Нет, пожалуй, он длился дольше, чем звук от удара вилкой.

Киоко приоткрыла штору: между шторой и окном были подвешены металлические колокольчики в форме церковного колокола. Они подрагивали на ветру и звенели. Киоко поймала пальцами свисавший бумажный кончик и долго на него смотрела, это была фотография: Хосе в детстве со своей совсем еще молоденькой матерью.

— Майами далеко отсюда? — спросила Киоко, выпустив колокольчики из рук.

Я ответил:

— Восемьсот или девятьсот миль.

И тут, за возобновившимся звоном колокольчиков, услышал внятный голос Киоко: