Стихотворения - Иван Бунин

С ОБЕЗЬЯНОЙ

Ай, тяжела турецкая шарманка!Бредет худой, согнувшийся хорватПо дачам утром. В юбке обезьянкаБежит за ним, смешно поднявши зад.

И детское и старческое что-тоВ ее глазах печальных. Как цыган,Сожжен хорват. Пыль, солнце, зной, забота.Далеко от Одессы на Фонтан!

Ограды дач еще в живом узоре —В тени акаций. Солнце из-за дачГлядит в листву. В аллеях блещет море…День будет долог, светел и горяч.

И будет сонно, сонно. ЧерепицыСтеклом светиться будут. ПромелькнетВелосипед бесшумным махом птицы,Да прогремит в немецкой фуре лед.

Ай, хорошо напиться! Есть копейка,А вон киоск: большой стакан водыДаст с томною улыбкою еврейка…Но путь далек… Сады, сады, сады…

Зверок устал, — взор старичка-ребенкаТомит тоской. Хорват от жажды пьян.Но пьет зверок: лиловая ладонкаХватает жадно пенистый стакан.

Поднявши брови, тянет обезьяна,А он жует засохший белый хлебИ медленно отходит в тень платана…Ты далеко, Загреб!

В столетнем мраке черной ели…

В столетнем мраке черной елиКраснела темная заря,И светляки в кустах горелиЗеленым дымом янтаря.

И ты играла в темной залеС открытой дверью на балкон,И пела грусть твоей роялиПро невозвратный небосклон,

Что был над парком, — бледный, ровный,Ночной, июньский, — там, где следДуши счастливой и любовной,Души моих далеких лет.

ПУСТОШЬ

Мир вам, в земле почившие! — За садомПогост рабов, погост дворовых наших:Две десятины пустоши, волнистойОт бугорков могильных. Ни креста,Ни деревца. Местами уцелелиЛишь каменные плиты, да и тоИзъеденные временем, как оспой…Теперь их скоро выберут — и будутВыпахивать то пористые кости,То суздальские черные иконки.

Мир вам, давно забытые! — Кто знаетИх имена простые? Жили — в страхе,В безвестности — почили. ИногдаВ селе ковали цепи, засекали,На поселенье гнали. Но стихалОднообразный бабий плач — и сноваШли дни труда, покорности и страха…Теперь от этой жизни уцелелиЛишь каменные плиты. А пройдетЖелезный плуг — и пустошь всколоситсяГустою рожью. Кости удобряют…

Мир вам, неотомщенные! — СвидетельВеликого и подлого, бессильныйСвидетель зверств, расстрелов, пыток, казней,Я, чье чело отмечено навекиКлеймом раба, невольника, холопа,Я говорю почившим: «Спите, спите!Не вы одни страдали: внуки вашихВладык и повелителей испилиНе меньше вас из горькой чаши рабства!»

НА ПЛЮЩИХЕ

Пол навощен, блестит паркетом.Столовая озаренаПолуденным горячим светом.Спит кот на солнце у окна;Мурлыкает и томно щуритЯнтарь зрачков, как леопард,А бабушка — в качалке, куритИ думает: «Итак, уж март!А там и праздники, и лето,И снова осень…» Вдруг в окноВлетело что-то, вдоль буфетаМелькнуло светлое пятно,Зажглось, блеснув, в паркетном воске —И вновь исчезло… Что за шут?А! это улицей подростки,Как солнце, зеркало несут.И снова думы: «ОглянутьсяНе успеваешь — года нет…»А в окна, сквозь гардины, льютсяСтолбы лучей, горячий свет,И дым, ленивою кудельюСливаясь с светлой полосой,Синеет, тает… как за ельюВ далекой просеке, весной.

НОВЫЙ ХРАМ

По алтарям, пустым и белым,Весенний ветер дул на нас,И кто-то сверху капал меломНа золотой иконостас.

И звучный гул бродил в колоннах,Среди лесов. И по лесамМы шли в широких балахонах,С кистями, в купол, к небесам.

И часто, вместе с малярами,Там пели песни. И Христа,Что слушал нас в веселом храме,Мы написали неспроста.

Нам все казалось, что под этиПростые песни вспомнит онПорог на солнце в Назарете,Верстак и кубовый хитон.

ХУДОЖНИК

Хрустя по серой гальке, он прошелПокатый сад, взглянул по водоемам,Сел на скамью… За новым белым домомХребет Яйлы и близок и тяжел.

Томясь от зноя, грифельный журавльСтоит в кусте. Опущена косица,Нога — как трость… Он говорит: «Что, птица?Недурно бы на Волгу, в Ярославль!»

Он, улыбаясь, думает о том,Как будут выносить его — как сизыНа жарком солнце траурные ризы,Как желт огонь, как бел на синем дом.

«С крыльца с кадилом сходит толстый поп,Выводит хор… Журавль, пугаясь хора,Защелкает, взовьется от забора —И ну плясать и стукать клювом в гроб!»

В груди першит. С шоссе несется пыль,Горячая, особенно сухая.Он снял пенсне и думает, перхая:«Да-с, водевиль… Все прочее есть гиль».

САВАОФ

Я помню сумрак каменных аркад,В средине свет — и красный блеск атласаВ сквозном узоре старых царских врат,Под золотой стеной иконостаса.

Я помню купол грубо-голубой:Там Саваоф с простертыми руками,Над скудною и темною толпой,Царил меж звезд, повитых облаками.

Был вечер, март, сияла синеваИз узких окон, в куполе пробитых,Мертво звучали древние слова.

Весенний отблеск был на скользких плитах —И грозная седая головаТекла меж звезд, туманами повитых.

ПИЛИГРИМ

Стал на ковер, у якорных цепей,Босой, седой, в коротеньком халате,В большой чалме. Свежеет на закате,Ночь впереди — и тело радо ей.

Стал и простер ладони в муть зыбей:Как раб хранит заветный грош в заплате,Хранит душа одну мечту — о платеЗа труд земной, — и все скупей, скупей.

Орлиный клюв, глаза совы, но кроткиТеперь они: глядят туда, где синьСвятой страны, где слезы звезд — как четкиНа смуглой кисти Ангела Пустынь.

Открыто все: и сердце и ладони…И блещут, блещут слезы в небосклоне.

Гальциона

Когда в волне мелькнул он мертвым ликом,К нему на сердце кинулась она —И высоко, с двойным звенящим криком,Двух белых чаек вынесла волна.

Когда зимой, на этом взморье диком,Крутая зыбь мутна и солона,Они скользят в ее пучины с криком —И высоко выносит их волна.

Но есть семь дней: смолкает Гальциона,И на нее щадит пловцов Эол.Как серебро, светло морское лоно,

Чернеет степь, на солнце дремлет вол:Семь мирных дней проводит Гальциона[2]В камнях, в гнезде. И внуков ждет Эол.

В АРХИПЕЛАГЕ

Осенний день в лиловой крупной зыбиБлистал, как медь. Эол и ПосейдонВели в снастях певучий долгий стон,И наш корабль нырял подобно рыбе.

Вдали был мыс. Высоко на изгибе,Сквозя, вставал неровный ряд колонн.Но песня рей меня клонила в сон —Корабль нырял в лиловой крупной зыби.

Не все ль равно, что это старый храм,Что на мысу — забытый портик Феба!Запомнил я лишь ряд колонн да небо.

Дым облаков курился по горам,Пустынный мыс был схож с ковригой хлеба.Я жил во сне. Богов творил я сам.

ИЕРУСАЛИМ

Это было весной. За восточной стенойБыл горячий и радостный зной.Зеленела трава. На припеке во рвуМак кропил огоньками траву.

И сказал проводник: «Господин! Я еврейИ, быть может, потомок царей.Погляди на цветы по сионским стенам:Это все, что осталося нам».

Я спросил «На цветы?» И услышал в ответ:«Господин! Это праотцев след,Кровь погибших в боях. Каждый год, как весна,Красным маком восходит она».

В полдень был я на кровле. Кругом подо мной,Тоже кровлей — единой, сплошной, —Желто-розовый, точно песок, возлежалДревний город и зноем дышал.

Одинокая пальма вставала над нимНа холме опахалом своим,И мелькали, сверлили стрижи тишину,И далеко я видел страну.

Морем серых холмов расстилалась онаВ дымке сизого мглистого сна.И я видел гористый Моав, а внизу —Ленту мертвой воды, бирюзу.

«От Галгала до Газы, — сказал проводник, —Край отцов ныне беден и дик.Иудея в гробах. Бог раскинул по нейСемя пепельно-серых камней.

Враг разрушил Сион. Город тлел и сгорал —И пророк Иеремия собралТеплый прах, прах золы в погасавшем огне,И развеял его по стране:

Да родит край отцов только камень и мак!Да исчахнет в нем всяческий злак!Да пребудет он гол, иссушен, нелюдимДо прихода реченного Им!»

Там, в полях, на погосте…