Воротынцевы - Н. Северин

— Нет, про попа ничего не наказывали.

— Стало быть, час не наступил, — хрипло прошамкал Самсоныч, с трудом сдерживая слезы.

Буфетчик или, лучше сказать, домоправитель Марфы Григорьевны, был толстый, обрюзгший старик, лет шестидесяти пяти. Начал дряхлеть он с ног. Ходить ему уже лет десять как становилось все труднее и труднее. Однако он каждый день сползал со своей лежанки, облекался в ливрейный кафтан с светлыми пуговицами, красный камзол, кюлоты, чулки и башмаки с пряжками, а на голову напяливал напудренный парик с пучком в кошельке, и становился во время обеда за креслом своей госпожи.

Кроме того, на нем лежала обязанность хранить ключи от подвалов с серебром и дорогими мехами, с коврами и сукнами, изготовляемыми на фабрике и в ковровой, а также на его попечении были те парадные комнаты бельэтажа, которые отворялись только в экстренных случаях.

Наружность Самсоныч имел весьма благообразную, а тучность придавала ему еще более представительности. Говорил он мало, медленно и выражался высокопарно, коверкая по-своему слова, слышанные от господ в столице уже так давно, что вспомнить, как именно произносились эти слова, он не мог.

Прожив всю молодость в столице, он деревню не любил, в особенности за то, что научиться здесь новым словам было не у кого.

Ума Самсоныч был недальнего, но этого никак нельзя было угадать по его напыщенному и самоуверенному виду.

Марфа Григорьевна ценила в нем неограниченную к себе преданность, знала, что он одну только ее и обожает на свете, и верила ему безусловно; но тонких поручений, там где требовались сноровка и находчивость, не доверяла ему; на это у нее была Федосья Ивановна.

Самсоныч находился при барыне безотлучно всю свою долгую жизнь. С трех лет уже состоял он у нее на службе; носил за нею веер; подавал ей коробочку с мушками, румяна; поднимал с полу носовой платок, когда она его роняла. Ребенком он был очень красив, и ее забавляло наряжать его и называть его своим маленьким пажом. Позже его произвели в помощники мажордома, а когда Марфа Григорьевна переселилась в деревню, он сделался ее доверенным лицом по надзору за мужским персоналом в доме.

У него была где-то далеко семья, жена, с которой он без всякого сожаления расстался, когда ее, вместе с двумя дочерьми, белошвейками, и с сыном, выездным лакеем, Марфа Григорьевна подарила одной из своих внучек, в виде свадебного подарка. Самсоныч никогда и не вспоминал про жену или про детей, у него одна только и была забота — угодить барыне и всегда являться пред ее светлые очи в приличном и опрятном виде. А при тогдашних модах нелегко было этого достигнуть, да и времени требовалось немало, чтобы как следует парик завить да напудрить и все к костюму пригнать, чтоб хорошо было. Самсоныч так сжился всем своим существом с барыней Марфой Григорьевной, что представить себе не мог, как он будет существовать без нее. Мысль об ее смерти никогда раньше не приходила ему в голову, и когда вдруг пронеслось по дому, что барыне дурно, что она слегла, чтобы больше уж не встать, Самсоныч совсем ослаб и растерялся.

— А вы сдерживайтесь, Игнатий Самсоныч, того и гляди, вас туда потребуют, — заметила ему мимоходом Федосья Ивановна, кивая в сторону спальни. — Барыня, вы знаете, этого не любят, чтобы при ней забывались, обидеться могут, если вы в таком виде перед ними явитесь, — прибавила она с презрительной гримасой по адресу его перемятого жабо, распухшего от слез лица и небритого подбородка.

Роковое известие застало Самсоныча как раз в ту минуту, когда он принимался за свой туалет и садился перед зеркальцем с бритвой в руках.

Тут уж было не до бритья; чтобы скорее узнать, в чем дело, он выбежал в буфетную, накинув затрапезное платье, и в парике, надетом на скорую руку.

Слова Федосьи Ивановны подействовали. Самсоныч торопливо стал оправляться, ощупал мешок с косой на спине, привычным движением поправил букли парика спереди; стряхнул пыль и крошки от вчерашнего ужина, застрявшие в плойке жабо и энергичным усилием воли подавил трясение подкашивающихся под ним ног, так что, когда девчонка, дежурившая у двери спальни, прибежала его звать к барыне, он довольно бодрой походкой последовал за ней.

Но перед тем как переступить порог высокого покоя, с широкой кроватью под балдахином на возвышении в глубине, на него снова нашло волнение и робость, и затуманился взгляд неудержимо набегавшими слезами.

— Самсоныч, это ты? — раздался знакомый голос, все еще твердый и властный, из глубины алькова.

Не двигаясь с места, он прошамкал что-то невнятное.

— Подойди ближе. А ты, Марфинька, выйди, мне с ним вдвоем надо.

С двух широких ступенек, обитых красным выцветшим и местами потертым бархатом, в pendant занавесям с золотой бахромой алькова, спустилась тонкая стройная девушка, в узком и коротком белом перкалевом платье, с рукавами буфами и с зеленым широким поясом под грудью. Нежное личико с косой, высоко подхваченной на затылке черепаховым гребнем, и с мелкими локонами спереди — было бледно и взволнованно. Легкой походкой, едва касаясь пола стройными ножками в ажурных чулках и открытых башмачках одного цвета с поясом, Марфинька обогнула возвышение с кроватью, приотворила маленькую потайную дверь и скрылась за нею. Самсоныч же, тяжело ступая своими распухшими ногами, приблизился к умирающей.

Глянув мельком на пожелтевшее лицо, смотревшее на него с наложенных высоко подушек пронзительным взглядом, Самсоныч еще ниже поник головой. Подбородок у него вздрогнул, углы губ задергало и, как он ни крепился, но все-таки всхлипнул так громко, что барыня услышала.

— Не хнычь! — возвысила она голос, строго сдвигая брови. — Наплачетесь, когда хоронить меня станете, а теперь приказания мои слушай да запоминай. Посылает мне Господь кончину в такую пору, когда в город проезда нет, так что и оповестить никого нельзя. Да и поздно, не успеет гонец и до полпути доехать, как меня уж не станет. Должна я, значит, на тебя с Федосьей во всем положиться, больше не на кого. Ей уж наказ мой дан, и присяга от нее принята, а теперь за тобой черед… Подойди ближе… Возьми ключи под подушкой… Сними тот маленький, что шелковинкой перевязан, — отрывисто командовала она, по мере того, как, трепеща всем телом, старик дрожащими руками выполнял ее приказания, — отцепи его от связки… вот так… а теперь пока в карман камзола положи и сегодня же, как выйдешь отсюда, к тому шнурку привяжи, на котором у тебя нательный крест висит; а как приедет молодой барин, в собственные руки ему этот ключик передай. Скажи ему, ключ этот от того потайного ящика в черном бюро, где моя воля лежит. И до той поры, пока он вам всем воли моей не объявит, никаких новшеств здесь не вводить, слышишь? Как кто теперь живет при мне, так пусть и без меня. В доме Марфинька, Варвара, Митенька, все чтоб им было готово и подано. Марфиньку за барышню почитать и беречь, слышишь?

— Как повелишь, так и будет, сударыня, — с трудом вымолвил дрожащими губами старик.

Строгое выражение на лице умирающей смягчилось немного.

— Ну и смотри же! Ведь я вас знаю, рады повольничать… на свою же голову. Распустить людишек недолго, а как их потом соберешь да на разум поставишь, как воли-то понюхают хоть день один? — Голос старухи оборвался, и она довольно долго пролежала с закрытыми глазами, с трудом переводя дыхание, делавшееся с минуты на минуту все тяжелее и тяжелее, а затем чуть слышно спросила: — Проезда все нету?

— Нету, сударыня, нету.

— Ну, значит, так Богу угодно наказать меня за грехи! — промолвила Марфа Григорьевна, а затем, снова собравшись с силами, продолжала хотя и тихим, но внятным голосом: — Там, в бюро, есть и про Марфиньку, а ты все-таки на словах скажи молодому барину, чтобы он ее пожалел. Женатый, может, он сюда приедет, с молодой супругой, намек такой был в его последнем письме про то, что девица одна ему нравится, которую тетка Ратморцева, Татьяна Михайловна, взялась ему сватать. Как там Бог даст, а если женатым к вам приедет, ты и ее тоже попроси, молодую-то барыню, чтобы в память мою к Марфиньке милостива была. Служи им, как служил мне, и милостью моей за то оставлен не будешь. Подумала я о вас всех, никого не забыла. Дождитесь только приезда молодого барина и тогда, Бог даст, добром меня помянете. А приедет он сюда не раньше весны. Да раньше ему и не для чего здесь быть — по хозяйству и на фабрике отдан Федоту приказ на год, а к похоронам моим молодому барину все равно не поспеть. Как меня хоронить, про то я скажу попу, как придет меня соборовать, а тебе вот мой приказ: соблюди, чтобы на поминках дворовая челядь не перепилась до безобразия. Мужики и фабричные, те по дальним избам в село разбредутся, этих я не опасаюсь, а те, что при доме да в ближних флигелях живут, те пусть себя соблюдут, чтобы, Боже храни, дьячков, Крамаря с Алтыновым, в соблазн не вводить! Им от меня будет приказано сорок дней и сорок ночей попеременно псалтырь в церкви читать над тем местом, куда гроб мой опустят, так чтобы все это чинно делалось, а не с ленью и пьянством. Да и перед чужими господами, что приедут меня хоронить, негоже; скажут: «Не успела Марфа Григорьевна Воротынцева глаза закрыть, а уж людишки ее перепились да безобразничают».