Последний сейм Речи Посполитой - Владислав Реймонт

За этими размышлениями не заметил, как окончилась обедня. Очнулся, лишь когда смолк орган и поднялся шум расставляемых перед большим алтарем стульев. Слышно было, как подъезжают к крыльцу костела экипажи, как шуршат между скамьями шелковые платья. Ливрейные лакеи, отгоняя толпящихся зевак, покрывали ковриками сиденья, несли подушки, шали и молитвенники. Какие-то разряженные дамы и господа занимали места у алтаря, в креслах, расставленных полукругом, точно в театре. Блестели стекла лорнетов, сановные богомольцы угощали друг друга табаком и конфетами, аромат духов распространялся, словно из паникадил. Какой-то смуглый красивый монах выставлял напоказ свои белые зубы, подставляя дамам кропильницу и побрякивая кружкой с монетами. В костеле создавалась ассамблея, пересыпанная французским щебетом и сдержанными, скрытыми за веерами улыбками. Немного стихло, когда епископ Скаршевский вышел служить обедню. Легкие словечки, однако, не перестали порхать в воздухе и не погасли задорные взгляды подведенных глаз. Ливрейные лакеи, столпившись у входа, тоже давали волю языкам, отпуская неприличные замечания по адресу заполнявших паперть нищих и перекидываясь такими шуточками, что то и дело какое-нибудь крепкое словечко долетало до знатных молящихся у алтаря.

Заремба, улучив подходящую минуту, встал со своей скамьи и хотел было уйти к себе через монастырь, но в первой же галерее его поджидал настоятель и чуть не силой затащил к себе в келью.

— На одну минуточку, золотой мой ангел, — уговаривал он Зарембу, обнимая его за талию. — Присядь, дорогой! Юзеф, подай стул! На чем же вы порешили?

Заремба не мог, однако, ответить ни слова, так как в просторной сводчатой келье поднялся неописуемый крик, писк и трепыханье крыльями. Всполошились целые стаи канареек, дроздов, зябликов, жаворонков, запорхали над головами настоятеля с радостным щебетом, садясь ему на голову, на плечи, всюду, где только могли найти опору.

— Цыц, мелюзга! Тише! — прикрикнул настоятель, отгоняя красным носовым платком назойливую птичью ватагу, чем вызвал еще больший крик и суматоху. — Чего только не натерпишься с этой шушерой, — плодится так, что боже упаси! — жаловался он, вытирая потное, жирное лицо. — Замолчать, пострелята! Успокой их там! — обратился он к кругленькому полнощекому «братцу».

В комнате раздалось зловещее карканье, так удачно подделанное, что Заремба оглянулся, а птицы точно сквозь землю провалились.

— Вот так напугал их! — захохотал настоятель, опускаясь в глубокое кресло перед дымящейся миской, наполненной пивной похлебкой, густо забеленной сметаной. — Не выпьешь ли, сударик, кофейку? Или, может быть, по-солдатски — рюмочку и закусить ветчинкой? Ублажи старика, ангел ты мой золотой! Божьими молитвами есть еще маленький запасик. Юзеф, сбегай-ка к буфетчику, разиня, мигом... Правда, сегодня пятница...

— Спасибо, но товарищи ждут меня с завтраком.

— Храпят еще, так что на улице слышно, — вставил монашек, пряча лицо за спину настоятеля.

— Пана Гласко я давно знаю — славный как будто бы малый. Только безбожник большой и на девичью честь лаком, как кот на сало. Сдается мне...

— Друг Прозора и всей душой предан отчизне...

— Правда, так и отдает от него какой-то сенаторской важностью. Это верно. Не нужно ли вам там чего-нибудь на квартире? Прикажу выдать, чтоб вы не жаловались на бернардинов, что, мол, вас голодать заставили. Гм! Друг пана генерала! — бормотал он, громко прихлебывая из миски и косясь на вскочившего на стол дрозда, который, подкрадываясь, метил клювом на кусочки сыра, плававшего по верху похлебки.

— Когда же начнется?.. Ах ты, пострел! — прикрикнул он на птицу, улетевшую с сыром в клюве, и погрозил ложкой дрозду.

— Это знает только Совет, — тихо ответил Заремба, поглядывая недоверчиво на «братца», причмокивавшего спугнутым птицам.

— Чего пялишь буркалы, точно кот на горячей золе? — крикнул на «братца» настоятель. — Принеси воды птицам!

Когда же «братец» вышел, он проговорил:

— Это у меня человек верный. Хотя безопаснее о таких планах не говорить и при самых надежных. Не буду у тебя выпытывать, дорогой. Моя служба отчизне в том, чтоб слушать и делать по приказу. Хочу тебе теперь, ангел мой золотой, дать человека, который, по моему разумению, может пригодиться. С виду ничего особенного, — обыкновенный бернардинец, но на деле человек-золото. Голова смекалистая, языки знает, в военном деле тоже толк понимает. А охоч и способен на всякое дело. Верно, любит иной раз тянуть из графинчика, но при всем том совсем не ленив ни к труду, ни к службе божией.

— А умеет ли хранить, что нужно, в тайне?

— Голову за него отдам.

— Если так, я буду рад с ним познакомиться.

— Юзеф!.. Настоящая жемчужина!.. Где же этот разиня? Юзеф!

Вбежал перепуганный монашек и смиренно остановился за настоятельским креслом.

— Где ты валандался? Попроси-ка отца Серафима.

«Братец» по дороге шаловливо дунул несколько раз в клетки, расставленные вдоль стены на длинных столах. Опять поднялся изрядный крик и писк.

— Наказание божие с этими послушниками! Все им шутки в голове, а к работе и молитвеннику палкой не загонишь, — проговорил настоятель и, насыпав на стол длинную горку из зерен и хлебных крошек, засвистал протяжно.

Птицы тихонько спустились на края стола, паря в воздухе и трепыхая крылышками.

— Не трогать! Ждать! Смирно! — покрикивал настоятель, отходя от стола.

Птицы жались друг к другу, образовывая шеренгу, все клювы поднялись точно на изготовку.

— Вперед! Шагом! Шагом! Стой! Целься! Пли! — прогремела команда, по которой вся стайка бросилась на зерна в стройном порядке и принялась дружно клевать.

Настоятель, весь красный от смеха, обтирал потное лицо и, расхаживая вокруг стола, гладил по крылышкам, целовал и ласкал некоторых пташек, не переставая ни на минуту ворчать, журить и грозить носовым платком.

— Не спешить, братцы, не торопиться! Еда не убежит! Подавишься, невежа, что тогда? Опять с то бой буду возиться, лечить? Эй ты, там, пан Дроздович, не жми других, а то получишь порку! А ты что, панна Жаворонкова? Что ты такая осовелая? Или мамаша тебя высекла? Погоди, дам тебе отдельно! Дружно, братишки! Эй там, пани Зябликова, почтеннейшая, нечего там робронами фуфыриться! Ах ты, пострел! — прикрикнул он опять на дрозда. — Сыр у меня слопал, так других не объедай! Господи, какие эти пострелята лакомки, сутяги жадные! Совсем что твои людишки! Ангел ты мой золотой, — обернулся он к Зарембе, — только ты надо мной не смейся.

— Удивляюсь дисциплине этой ватаги. Не мало тут труда положено. А что касается отца Серафима, так нельзя ли его сделать сборщиком денег?

— Хоть сейчас же, ангел ты мой золотой.

— Но так, чтобы он мог разъезжать по всему краю...

— Превосходная мысль! Как раз по нему такая работа. Разрешение я выхлопочу у начальника провинции, а пока что бери его, сударик, как своего человека. Напоминаю только, что это не простой не отесанный бернардинский серячок.

— А откуда он, не из мещан ли?

— Много об этом говорить! Порекомендую заглянуть еще в костел, потому что епископ, наверно, кончает уже обедню. Во веки веков! Аминь! — бросил он машинально в ответ на скрип открываемой двери. — А вот и отец Серафим! Теперь смирно! В гнезда, братишки! Марш! — скомандовал он, размахивая платком. И сразу вся крылатая братия разлетелась по клеткам.

— Юзеф, гляди-ка, как перепачкали стол шельмы, боже упаси!

— Кто растит птиц для сладких рулад, тот должен быть и помету их рад, — проговорил негромко отец Серафим.

— Ангел ты мой золотой, каждый шут в своем наряде! — ответил хмуро настоятель.

Заремба с любопытством смотрел на смиренное лицо монаха и после ухода настоятеля подошел к нему с протянутой рукой.

— Ксендз-настоятель очень рекомендовал мне вас, отче.

— Я уже знаю, в чем дело. Давно мне хочется подышать свежим воздухом! Охотно пойду под команду, — проговорил он быстро, поднимая на Зарембу голубые проницательные глаза.

Он был ужасно худ, и на вид можно было ему дать лет пятьдесят и с таким же успехом тридцать. Ходил сгорбившись, и ряса висела на нем, как на вешалке. Голова у него была короткая, угловатая, обросшая рыжеватыми щетинистыми волосами, лоб высокий, удивительно белый, большой нос хищно загнут книзу, рот от уха до уха, нижняя челюсть выдавалась вперед, и все лицо было густо испещрено коричневыми веснушками.

— Загляните, отец, ко мне на квартиру, мы поговорим.

В ответ монах показал перстень и прошептал условные слова.

— Как я рад, брат и товарищ! — проговорил Заремба, горячо пожимая ему руку.

— Пан Солтан был моим крестным отцом...

— Настоятель знает это?

— Я ему не докладывал, — жаль бальзама на капусту и розового масла на сапоги, — ответил монах многозначительно.