Неизвестное о Марине Цветаевой. Издание второе, исправленное - Елена Айзенштейн

Окончательная редакция 1935 г.:

Новоселы моей страны!Из-за ягоды-бузины,Детской жажды моей багровой140,Из-за древа и из-за слова:Бузина (по сей день ночьми…Яда, всосанного очьми…)

По-прежнему бузинный куст вызывает волнение, сопряженное отчасти с «пиитическим» ужасом (Пушкин). Строки письма Цветаевой к А. А. Тесковой от 7-го июня 1936 г., посвященного короткому путешествию в Брюссель, подчеркивают, что образ бузины продолжал ее волновать и позднее: «В Брюсселе я высмотрела себе окошко (в зарослях сирени и бузины, над оврагом, на старую церковь) – где была бы счастлива. Одна, без людей, без друзей, с новой бузиной»141. Этот фрагмент показывает, что в восприятии куста имеет значение не территория, не местность, не страна, а поэтичность вида из окна.

Свои взаимоотношения с бузиной и с Россией в черновике 1931 г. Цветаева выразила следующей метафорой: «Против сердца и против воли / – Знамя! – связь меж тобой и мной… / Я бы века болезнь – бузиной / Назвала»142. Окончательный вариант финальных строк стихотворения был найден еще в 1931 году:

Бузина багрова, багрова!Бузина – целый край забралаВ лапы! Детство мое у власти.Нечто вроде преступной страстиБузина, меж тобой и мной.Я бы века болезнь – бузинойНазвала…

Вероятно, эти строки следует читать буквально: бузина – сила, соперничающая с советской властью, которой не отдала мир детских воспоминаний поэта. В рукописи 1931 г. Цветаева рифмует огнекистую бузину со стихом, говорящим о рождении в России как о роке: «И – рождения грозный рок»143. Эпитет «огнекистая» бузина сближает ее с рябиной. И в черновиках 1935 года бузина – древесная «родня» поэта, обольщающая и пугающая: «Как живется тебе, – родня / Бузина без меня, без меня…»144; бузинный сад для Цветаевой – соблазн жизни и пагуба – «Сад тиранов и террористов!»145. Не случайно она заканчивает стихотворение в полугодие гибели Гронского: «Vanves, 21го мая 1935 г. (полугодие гибели Н. П. Г. – Сергиевское Подворье)»146, – и стихотворение оказывается уже не только о ней, а шире – о судьбе ее собственной семьи, судьбе русских поэтов и России.

Глава вторая

КРАЙ СТОЛА

Зеленое поле стола:

Стол

Игры, где выигрываю147

Переписка с Пастернаком в 1931 году обрывается, и Цветаева тяжело переживает это. Она пишет цикл стихов «ICI – HAUT» памяти Волошина, потом возвращается к правке цикла «Стихов к Пушкину», возможно, объединив Волошина и Пушкина в земной и небесной географии: на поле тетради – слово «Гурзуф» («Юрзуф») – волошинских и пушкинских мест. Первое письмо Пастернаку после двухлетнего перерыва датировано 27-ым мая 1933 года в ответ на присланную в подарок книгу стихов: «Борис Пастернак. Стихотворения. В одном томе». Л.: Издательство писателей в Ленинграде, 1933.

Цикл «Стол» в июле 1933 года – о письменный столе, растущем из темного леса Вечности, писался одновременно с обдумыванием автобиографической прозы, мысленно посвященной 20-летней годовщине смерти отца, 27-летней годовщине смерти матери. В рабочей тетради 1933 года приписка к циклу «Стол»: «5/18 июля 1933 г. – 5/18 июля 1906 г., день смерти моей матери, навсегда памятный. 27 лет назад. Больше четверти века. Все помню. Та же»148. Рассказывая в лирической прозе о труженическом подвиге Ивана Владимировича Цветаева, Марина Ивановна размышляет и о собственном пути поэта. Начало профессионального писательства Цветаевой совпало со смертью отца в 1913 году. Именно тогда Цветаева писала свои «Юношеские стихи», пророческое «Моим стихам, написанным так рано…», «Встречу с Пушкиным». Отец и мать – пример подвижнического служения науке и искусству. В 1913-ом году Марина Цветаева мечтала об осуществлении в стихах всего несбыточного, воспринимала родиной души лирику:

С детской песней на устахЯ иду – к какой отчизне?– Все, чего не будет в жизниЯ найду в своих стихах!

В цикле «Стол», в июле 1933 года Цветаева отмечает тридцатую годовщину своего профессионального писательского труда:

Тридцатая годовщинаСоюза – верней любви.

Стол выступает символом поэтического творчества. «Мой четвероногий друг»149, – отмечает Цветаева в тетради, работая над первым стихотворением цикла, уподобляет свой стол псу и слону. Первое дает товарищество, верность службы, второе – выносливость, устойчивость. В черновом, рабочем варианте Цветаева, подчеркивая надежность творческого стола, написала:

Стол: якорь, оплот и грунт —Стол, стойкий во весь мой бунт?150

Творчество – охрана, защита, земля поэзии, остров одиночества. В окончательном тексте стихотворения стол сравнивается со шрамом, с уродливой отметиной. Вероятно, Цветаева вспоминала некрасивого, прекрасного Сирано де Бержерака Ростана, которого примерно в те же дни, 19 июля 1933 г., упомянет в письме к Рудневу, когда будет писать о Ходасевиче: «Мы из одной семьи, Monsieur de Bergerac»151, – подразумевая семью поэтов, духовное единство поколения Серебряного века152. Стол Цветаевой – «вьючный мул», несший «поклажу грёз» – не снисходил до века, до его преходящих ценностей; был «строжайшим из зерцал», неподдельным отражением переживаний художника, преградой мирским соблазнам, радостям и низостям. Творчество – «дубовый противовес / Льву ненависти, слону / Обиды» – метафора неприятия века, разлада с действительностью, символ силы и одиночества. «Заживо смертный тес» ремесла не давал жить земной жизнью, но менялся, «большал», «ширел», чтобы вместить все, требовавшее словесного воплощения. От категории малого пространства Цветаева переходит к категории географической. Стены дома исчезают, а дом души становится равным земному шару. Кант столовой скатерти превращается в прилив лирической волны. Подобно тому, как на сухой пустынный пляж набегают волны, на поэта обрушивается лирический прилив, море лирики. Чтобы передать силу творческого зова, Марина Цветаева рисует очеловеченные образы стола: отбивал «Как Шах / Красавицу / Изменницу»; «как Маг / Сомнамбулу»; «как бог / избранницу»153. «…как Шах – / Беглянку», – оставляет она в окончательном тексте. Борьба с бытом непроста, она несет рубцы душевных ран, превращающиеся горящие столбцы слов: именно столбцами располагала Цветаева слова в тетради:

                              Битв рубцыСтол, выстроивший в столбцыГорящие: жил багрец!Деяний моих столбец!

Каждый столбец лирики вырос из живой правды чувств, каждая строка написана «чернотою крови, не пурпуром чернил» (I, 534) и воплощает огонь чувств, душевный жар – Неопалимую купину души поэта. Вот как выглядит поиск слова в заключительном стихе, где поэт уподобляет свою плоть древесному стволу:

Так будь же благословен —

Лбом, локтем, узлом колен

Испытанный, – как пила

В ствол / плоть / кость / грудь въевшийся – край стола!154

Среди отвергнутых в процессе работы строк следующие:

<О будь> же благословенБез новшеств и переменО край где не я былаПоследняя – край стола!<…>Где и я была —Не пария – Край стола!155 («Стол», №1)

Цветаева обыгрывает два значения слова: край как угол, грань стола – и – край как «местность». Стол для поэта – страна лирики, родина творческого роста.

В третьем стихотворении цикла Цветаева говорит о своем почерке, трудном для чтения, но выражающем ее душу. Кому-то могут показаться нескромными цветаевские слова о красоте собственного письма, но каллиграфия в данном контексте метафора красоты и индивидуальности стиля, поэтической мысли: творчество сначала уподоблено труду пахаря, затем творческое поле стола становится образом всей России, голосом которой воспринимает себя поэт:

Которую десятинуВспахали, версту – прошли,

Покрыли: письмом красивейНе сыщешь в державе всей!Не меньше, чем пол-РоссииПокрыто рукою сей.

Сосновый, грошовый, садовый, бильярдный, базарный, железный, наколенный – в эпитетах, которые находит Цветаева для живописания творческого стола, воплощена природность, стихийность, страстность, игровая природа творчества. Стол – мифологема, через которую Цветаева говорит о созидательном смысле своей жизни: стихи растут и на паперти, и у края колодца, и у старой могилы. Рука и тетрадь – вот что вызывает зеленое поле лирического стола и молитву к Богу о лирическом Слове: