В августе жену знать не желаю - Акилле Кампаниле

Дон Танкреди попросил глоток минеральной воды.

— Есть, — сказал он в заключение, — ханжи, которые ходят в церковь на рассвете, крадучись под барочными ангелами: когда-то они были молоды и красивы, мечтали о муже, и, быть может, у них имелся жених. Обманутые или разочарованные, однажды утром они покидают свое одинокое ложе и ударяются в любовь со святыми. Я любил их всех: бедные женщины, которым изменяют мужчины, бедные женщины, которые дерутся за мужчин. Они ничего не понимают. Как послушать их, они друг для дружки — только стервы. Ну а виноваты в этом всегда мужчины, потому что женщины всегда хранят верность. Да ты готов пустить слезу, дон Танкреди? Что с тобой, тебе плохо?

— Как это у вас получается, дон Танкреди, — сказал Баттиста, — вы такой маленький, а сил говорить у вас ого-го?

— Может, я и ошибаюсь, — тихо сказал Филиппо, — но мне кажется, он скорее болтун, чем покоритель женщин.

— Женщинам такие нравятся, — заметил любитель острых ощущений. — Я вспоминаю…

— Послушайте, — сказал Филиппо с поразительным спокойствием, — скажите мне только одно: сколько вам нужно, чтобы вы замолчали?

— Дайте мне десять лир, и покончим с этим.

Старик выложил десять лир. Тот положил их в карман и замолчал. Казалось, наконец можно хоть ненадолго насладиться тишиной, но ее прервала Сусанна.

— Но мне хотелось бы знать, о чем вспоминает этот господин, — сказала она.

— Милая моя, — сказал любитель острых ощущений, — теперь за мои воспоминания я хочу тысячу лир.

Филиппо, уступая просьбе Сусанны, выложил еще десять лир. Любитель острых ощущений положил их в карман.

— Я вспоминаю, — сказал он, — что мне надо сходить на следующей станции, потому что я еду в Сан-Грегорию для участия в большой охоте на волка.

Теперь поезд, который все время взбирался по горному склону, замедлил ход, как бы давая понять, что впереди станция, и его колеса покатились, как по вате, среди безмолвного снежного царства. В купе все молчали, заснув в разных позах. Филиппо погасил свет, натянул одеяло на голову и, засыпая, прикрыл глаза; вагон дернуло, и ему на глаза свалилась шляпа Баттисты. Старик встал, положил ее на место, снова лег и закрыл глаза. Прошло совсем немного времени с тех пор, как он задремал, когда на цыпочках вошел вор. Филиппо, почувствовав, что у него шарят под одеялом, открыл один глаз, увидел преступника.

— Не будите меня, пожалуйста, — сказал он, — бумажник лежит в правом верхнем кармане брюк.

О, как приятно на поезде мчаться,

Горы, равнины, моря — это счастье!

Въехал в тоннель, искрами брызжет,

Катится гладко, катится быстро,

Перед мостами — гудок, и искрит,

Въехал на станцию, встал и стоит.

О, как приятно на поезде мчаться,

Под голубыми огнями качаться;

Все места заняты, места держись,

Можно курить, заходи и садись.

Плавно качается, едет вперед,

За поворотом идет поворот.

Вот на подъем, на подъем, на подъем

Тащит вагоны с великим трудом,

Катят вагоны, будто бредут,

Снова подъем, в белом саду,

Там, где рядами елки встают,

Ждут Рождества, Рождества они ждут!

Когда стали ездить на поездах, начали сожалеть о почтовых дилижансах и говорить, что по-настоящему можно было путешествовать только на них. Когда начнут передвигаться только по воздуху, начнут сожалеть о поездах и говорить, что настоящая поэзия путешествия заключалась именно в них. Придет и время, когда начнут сожалеть о самолетах, потому что придумают невиданные еще средства передвижения. Потом начнут сожалеть и об этих невиданных средствах передвижения. Верно, в скорых международных поездах есть своя поэзия, которая проявляется, когда, в час заката они мчатся по бескрайним просторам с низкими облачными горизонтами. Не говоря уже об огромных сверкающих окнах, по которым хлещет дождь, о розовых абажурах в вагонах-ресторанах, о платочках, которыми машут в окна, с уголками, мокрыми от слез.

Но будут жалеть не столько о международных скорых, сколько о маленьких поездах, которые тащатся в гору зимними вечерами.

Ездить на таких поездах — одно наслаждение.

Купе, в котором сидят два или три пассажира, слабо освещено и жарко натоплено, так что даже чувствуется запах паленой краски. В запотевшее окно виднеется темное небо и заснеженные поля. За окнами метет метель.

Поезд катит спокойно, без спешки и толчков. Он без суеты останавливается на всех деревянных крохотных станциях, где виднеется яркое пламя костра и слышится звон стаканов с пуншем. Время от времени делает таинственную остановку посреди поля, наверное, чтобы перевести дух. Тогда задремавшие было пассажиры открывают глаза, потягиваются и спрашивают: «Где мы?» и снова засыпают.

Время от времени поезд возвращается назад, если что-нибудь забыл.

Вперед его тащит, пыхча, машина с длинной трубой, а еще одна машина, тоже с длинной трубой, толкает его сзади и тоже пыхтит. Они очень стараются, тяжело дышат, трудятся, передвигая два или три вагона.

Поезд поднимается все медленнее, все труднее и труднее.

Он поднимается среди снегов, шагом. Уже чувствуется вокруг великая тишина, что обитает в горах и глушит всякий шум, даже стук колес, вагонов и громыханье паровоза.

В тишине ясно слышится только сильное и усталое пыхтенье паровоза, ритм которого становится все медленнее, как будто оно готово прерваться каждую секунду.

И точно — он замедляет свой ход все больше и больше. Потом останавливается. И замолкает.

Тогда все замечают, что поезд стоит.

Протирают запотевшее стекло, смотрят, что за станция.

На перроне ни души.

Эти остановки поездов в горах окружены тишиной. Ни шипения, ни свистка, ни сигнала рожка начальника станции.

Только рядом со светящимся циферблатом станционных часов продолжает звенеть электрический звонок, звук коего сливается с тишиной.

Кажется, все уже давно ушли и забыли выключить звонок, который будет звенеть вечно, рядом со светящимися часами.

V

Вернувшись назад и сойдя на станции Роккамонтана, наши друзья обнаружили, что поезд уже ушел, унося будущего зятя дона Танкреди, который, само собой, не заметил, что оставил тестя в поезде; они отложили поиски на следующий день и, чтобы добраться до ночлега в деревне, им пришлось проехать два километра в странном средстве передвижения.

То было средство передвижения, таившее в себе сюрпризы. Честный, порядочный и добрый человек, которому не в чем себя упрекнуть, довольный жизнью, имеющий чистую совесть, выходит на станции Роккамонтана с высоко поднятой головой, видит его и говорит:

— Очень хорошо. Ходит трамвай.

Бесчестный, неправедный человек, запятнавший себя преступлением и, снедаемый угрызениями совести, влачащий жалкое существование, выходит на станции Роккамонтана с низко опущенной головой и при виде его, мрачно бормочет:

— Прекрасно. Имеется автомобильное сообщение.

Наконец, наглый, циничный, бессовестный человек, который не может ходить с высоко поднятой головой, но не имеет даже стыда опускать глаза: он принадлежит к худшей породе человеческой. Он выходит на станции Роккамонтана, пристально глядя перед собой и говорит:

— Отлично. Вот троллейбус.

Негодяй сказал правду: в Роккамонтана ходит троллейбус. Электрический кентавр, чудовище современной мифологии, это средство передвижения имеет ноги от автомобиля, а голову трамвая; колеса одеты в шины, а колесики поставлены на электрические провода. Когда на него смотришь издалека, он кажется нерадивым трамваем, который возвращается домой навеселе. Хотя для каждого порядочного человека это зрелище не очень приятно, мы желаем всем глядеть на троллейбус издалека. Когда этот хитроумный механизм приходит в движение, начинаешь думать, что в общем-то два километра не такое уж большое расстояние, и можно было бы легко преодолеть его пешком. Но, что сделано, то сделано. Остается крепко держаться руками за какой-нибудь внутренний выступ и закрывать глаза в моменты наибольшей опасности. Крепко сцепить зубы и в остальном положиться на судьбу. Ну а для тех, кто хорошо переносит морские путешествия, такая поездка просто пустяк.

Наши друзья, остановившиеся, судя по вывеске, в «Гостинице Серого Медведя», но которую, если судить по украшавшей ее фреске, скорее следовало бы назвать «Гостиницей Голубого Слона с Зеленым Хвостом и Без Одной Ноги», вошли в большую столовую, стены которой были обшиты дубовыми досками и украшены сценами охоты. Лесные гномы, вырезанные в дереве, свешивались с потолка; на полочках ровными рядами стояли пестрые керамические кружки. В соседнем зале несколько горцев в долгополых пальто пили вино, прохаживался кот, поджидая корочек сыра, а у огня, свернувшись калачиком, спала собака. Путешественники устали, промокли, были злы. Присутствие крохотного чужака смущало и беспокоило их. Но когда перед ними очутились, как бы невзначай, жареные на вертеле голуби, трюфели с маслом и солью, горная ветчина и сыр; когда некоторое количество веселых и шумных бутылок бросили мягкие отблески на скатерть; когда, наконец, мудрая хозяйка постоялого двора разожгла в камине большой, яркий и лучистый огонь; тогда они забыли про усталость и дождь, холод и грусть, и в их душе снова зашевелились благородные порывы, разбудив прежнее стремление к смелым подвигам.