Человек под маской дьявола - Вера Юдина

Наш поезд набирал скорость, а у меня перед глазами, все еще стояли образы несчастных людей, загнанных в тесные и душные вагоны, словно они были животными.

Тогда я не знала, что для большинства из них, это путешествие станет последним…

В Варшаве нас встретила машина. Нас привезли в дом подготовленный для приема Генриха, великого генерала и преданного служителя своей стране.

В доме, где мы поселились, было много слуг. И к моему удивлению, все они оказались евреями. В основном они говорили на польском или французском, и только некоторые говорили на немецком. Поселившись на правах хозяйки дома, я решила намеренно не отступать от своих прежних обязанностей, и первым делом отправилась на кухню. Стоило идти на ароматный запах, чтобы точно определить ее местонахождение. Испытывая с дороги лютый голод, мне не составило большого труда отыскать заветное помещение.

Кухня оказалась просторной и светлой. Длинный разделочный стол, разрезал ее ровно пополам. Над ним висели разнообразные травы и специи. На плите кипел чайник, и что-то бурлило в маленькой кастрюльке под крышкой. Я сняла чайник с плиты, достала кружку, приготовила себе чай, и села с кружкой на высокий табурет у окна.

Окна выходили во внутренний двор, открывая прелестный вид на ухоженный неизвестными, заботливыми руками, зеленый газон. Я заметила худенькую девушку, спешащую к дому. С трудом передвигаясь, неестественно сгорбив плечи и спину, она еле волокла огромные оловянные ведра. Казалось еще шаг и несчастная сломается пополам. Я бросилась к двери, и оказалась во дворе. Подбежала к девушке и забрала у нее ведра.

Девушка не сразу поняла, чего я хочу от нее. И пугливо попятилась назад. Даже когда я сказала ей что желаю помочь, она недоверчиво сверлила меня затравленным взглядом, и судорожно попыталась забрать свои ведра обратно.

Мы шли к дому, девушка тихо ступала рядом, глубоко вжав голову в плечи, и, нервно оглядывалась.

Оказавшись в помещении, она спешно осмотрелась, выхватила у меня ведра и тихо сказала:

— Откуда ты взялась? Кто ты такая?

Меня удивила такая реакция. На вид девушке было не больше двадцати лет. Волосы ее тусклые и неживые, свалявшиеся в некоторых местах, были коротко подстрижены, видимо в целях борьбы с паразитами. Ногти и руки девушки, темнели от въевшейся грязи, на лице виднелись следы уже заживающих побоев. Фигурка тощая и хилая, ниточка губ безжизненная и бледная. Девушка больше походила на призрака, имея бледно серый цвет лица. В противоположность неизвестной девушке, я выглядела как настоящая дама, и ее дерзость не могла не расстроить.

— Я хотела помочь. — виновато промямлила я.

— Никогда больше так не делай! Если они увидят, мне конец! — прошипела девушка.

Я оторопела.

Девушка поднесла ведра к огромному котлу и легким движением наполнила его водой, не расплескав при этом ни капли.

— Ты приехала с нашим новым хозяином? — без любопытства спросила она.

— Да.

— Ты русская?

— Да. — я удивилась, как она поняла это. Наверняка на мне тоже отпечатались месяцы изнурительного труда.

— Тогда, может, выживешь. — заявила она. — К русским здесь по-другому относятся. Вас не замечают или гонят, но не издеваются ежедневно, как над нами.

— Ты еврейка? — догадалась я.

— Ева. — Представилась девушка. — Я наполовину еврейка. Мама еврейка, отец поляк, но это не помешало ганцам забрать их обоих. Они сейчас в Освенциме, и поверь мне, лучше туда не попадать. Никто… никто еще не выходил из этого места. А что сейчас творится в России? Эти ироды и туда уже свои хари поросячьи сунули?

— Когда я уезжала, они шли на Москву. Больше я ничего не знаю…

— А твои родные?

— Я сирота.

— Да, — сочувственно протянула Ева, — война забирает многое.

— Война забрала у меня только сестру. Мой старший брат погиб сражаясь за Белую Армию. Родителей и старшую сестру за родство с врагом великой революции арестовали. Я осталась одна, только после смерти Сони…

— А что с твоими родителями? Где их держат?

— Я не знаю. Никто никогда не говорил об этом. Их просто увели, а мы с сестрой бежали, чтобы не стать следующими. Соседка сказала, что их нет в живых. Мы жили в страхе до войны, и война не сильно изменила нашу жизнь.

— Мы тоже прежде жили в унижениях. Но никогда так не боялись за свои жизни. Терпеть побои, ругань и оскорбления, это неприятно, но терпимо. А знать, что каждый твой неверный шаг, дает право этим чудовищам пустить тебе пулю в лоб… это страшно… по-настоящему страшно. Ты знаешь, сколько у нас уже сменилось садовников. Прежний хозяин отстреливал их словно кроликов. Каждый день, они выходили в сад, как на свой последний выгул. Они были похожи на загнанных зверей, каждый раз ожидая выстрела. На них страшно было смотреть. А он стоял с винтовкой на балконе, и громко ржал. Один раз, ганц был сильно пьян, он стрелял в Изю, еврейского мальчика. Пуф, промахнулся, пуля вошла в руку. Изя продолжал заниматься своим делом. Второй раз, бах, в плечо. Изя не останавливался. Третий раз… четвертый… пятый… кончились патроны. Изверг бросил ружье и вернулся в дом, отсыпаться. Изя умер через два дня, в жутких мучениях и агонии.

— А где он сейчас? — испуганно спросила я.

— Там. — Ева указала пальцем наверх, подразумевая пребывание на небесах. — Группа сопротивления заложили бомбу в его машину и одной поганой свиньей стало меньше, правда после нам пришлось несладко. Немцы ужесточили правила содержания в гетто, были проведены обыски в домах, грабили и отбирали последнее, тех, кто уже не мог приносить пользу и работать, забирали в концентрационные лагеря, так что во благо ли еврейскому народу стала смерть этого изверга. В Польше ты не найдешь ни одного еврея или еврейку, на теле которых нет отметин или следов побоев. Лишь единицам удалось бежать по поддельным документам, остальные обречены на верную смерть, если не от пули, так от голода.

— В Смоленске они уничтожили всех евреев. В Киеве гетто пока существует, но надолго ли?

— Если угодно будет небесам, то часть из нас выживет. Они не смогут уничтожить всех, это невозможно. И тогда мы встанем и заговорим.

По комнатам эхом прогремел голос Генриха: «Анна!»

Ева машинально сжалась, вновь втянула в плечи шею, поспешила схватить ведра и исчезнуть. Едва она исчезла, вошел Генрих. Он осмотрел кухню, грубо схватил меня за руку и потянул за собой.

— Ты больше не должна находиться на кухне. Теперь ты хозяйка, и впредь не позволяй себе ничего подобного. Это не Россия.

С того дня, я стала любимой игрушкой Дьявола. Генрих покупал мне дорогие наряды, заставлял одеваться красиво, следить за своим внешним видом, носить украшения и делать прически. Началась новая жизнь с врагом моего народа. Я покорно исполняла все его прихоти, принимая правила новой игры, в душе желая, чтобы все закончилось как можно быстрее. Я не оправдываю свою покорность страхом, мне не было страшно. У меня не было выбора. Я безумно хотела жить…

В Варшаве Генрих стал спокойнее и добрее. Он все чаще снимал свою маску Дьявола, и начинал смотреть на меня странным, задумчивым взглядом. Иногда я ловила этот взгляд и он пугал меня больше, чем предшествующие вспышки неконтролируемой ярости.

По утрам Генрих уезжал с шофером на служебном, черном Мерседесе. А вечером, по возвращению, вызывал меня в свой кабинет, и часами мы просиживали в полной тишине. Он читал, а я сидела рядом и погружалась в свои мысли. Я не знала, к чему ведут эти перемены; не знала, отчего он вдруг стал так добр ко мне.

В Варшаве он начал дарить мне украшения, кольца, серьги, цепочки, которые я отказывалась носить, и в тайне прятала их в шкатулку, к украшениям привезенным из Смоленска. Я никогда не смогла бы одеть их, я знала истинную цену этих вещей. Она была слишком высока для меня.

Часто дом Генриха наполнялся гостями, тогда он позволял мне не выходить из комнаты, видимо опасаясь реакции своих сослуживцев.

Шли дни, я начинала привыкать к новому дому, и к своему ужасу, начинала привыкать к тому Генриху, которым он умел быть — доброму, ласковому и спокойному.

9. Чужой ребенок.

Есть только одна вещь на свете, которая может

быть хуже Освенцима — то, что мир забудет,

что было такое место.

(Генри Аппель)

Прошла неделя. Несмотря на запреты Генриха не выходить из дома, в один из дней, я дождалась пока он уйдет. Одела одно из своих новых, красивых платьев, тонкие ажурные чулки и лаковые туфли. Прихватив на случай дождя зонтик, я вышла на улицы Варшавы.

В городе было шумно и многолюдно, но в отличие от Смоленска, я не увидела на его улицах работающих на развалинах евреев. Мимо ходили бедно одетые люди, женщины и мужчины. Они провожали меня недобрыми взглядами.