Пути сообщения - Буржская Ксения

Андрей стоял как статуя, практически не дыша, руки – в карманах. Когда они начали зачем-то рвать фотографии и письма – те, первые, которые Андрюша писал ей со службы в Астрахани, – и Ганя закричала, а Владик проснулся и заплакал, он до того сжал зубы, что на скулах выступили острые углы, но все равно с места не сдвинулся.

Ганя, как могла, успокаивала Владика, баюкала его и тихо плакала, вслушиваясь в разговор за ширмой.

– Будете брать что-нибудь: одежду, зубную щетку? – спросил рябой, когда они закончили свое мародерство.

– Нет, – процедил Андрей.

– А я бы вам посоветовал, – сказал усатый.

– Мне не нужно, – отказался Андрей. – Я ни в чем не виноват. Уверен, это скоро выяснится. Так что я ненадолго.

Ганя появилась из-за ширмы, когда усатый, усмехнувшись, уже вышел за дверь, а рябой ждал, чтобы конвоировать Андрея. Пропустив его вперед, он обернулся и коснулся бедра Гани:

– Без мужика будет сложно. Но ты баба видная. Хочешь, зайду потом? – И наградил ее своей поганой улыбкой.

Андрей дернулся, и Ганя, испугавшись, что он сейчас ударит рябого, чем усложнит свое и без того ужасное положение, вцепилась пуще прежнего в его плечо. Он сдержался, споткнувшись об отрезвляющий взгляд жены.

– Как вы смеете?! – сказала она, собравшись, рябому. – Забудьте сюда дорогу.

И больше всего ее жгло и это тоже: что вот такими были ее последние слова в присутствии мужа, а не слова́ ему – поддержки и любви.

Ноябрь

Зима наступала неотвратимо и суетно – под ногами Нины хрустела холодная известь на выцветшей траве, когда она шла в утренних сумерках сменять Ганю в очереди к окошку в приемной НКВД. Владик в то время часто оставался на ночь у них, Ганя почти круглые сутки выстаивала на Кузнецком Мосту, Нина отпускала ее иногда поспать, но Ганя возвращалась часа через четыре – с черными кругами под глазами, потому что боялась, что Нине ничего не скажут об Андрюше: справки ведь выдавали только ближайшим родственникам.

Нина, в груди у которой пылал пожар тревоги и вины, от отчаяния поехала в действующий храм в Никольско-Архангельском и там долго стояла на коленях перед иконой Николая Чудотворца и просила его, как умела, спасти Андрея. Ей сказали, что Николай как раз помогает невинно осужденным, а ведь Андрей был именно таким. Когда, заметив ее неожиданное усердие, знакомый батюшка спросил, что случилось, Нина смутилась: вряд ли можно сказать хоть кому-нибудь, что она просит за названного предателя Родины.

В один из дней, когда Нина шла сменить Ганю, забросив Владика в детский сад на крыше их дома, Ганю она в очереди не обнаружила. Обошла здание – серый невыразительный куб, напоминавший плиту, упавшую с неба и подмявшую под себя все живое. Нина вспомнила, как еще весной они с Ганей ходили недалеко отсюда в мастерскую пошива одежды Наркоминдела к ее швее: Нина забирала костюм, а Гане сварганили платье; все тот же Кузнецкий Мост – а какая разница.

Ганя сидела, прислонившись спиной к стене, абсолютно слившаяся с ней, совершенно потерявшая облик. Нина бросилась к ней: узнала что-нибудь? Что сказали?

«Следствие ведется, – ответила Ганя. – Больше ничего. Но ведь если ведется, значит, скоро они все поймут?»

Ганя смотрела на Нину с такой надеждой, как будто Нина знает и точно может сказать, и та уверила:

– Да, да. Конечно. Обязательно все разрешится лучшим образом.

– Еще они позволили передать ему деньги, – сказала Ганя. – Но у меня с собой не было. Сейчас, поднимусь только, домой схожу, соберу все и вернусь, чтобы передать.

– Да бог с тобой, Ганечка, – сказала Нина. – Поспи хоть сутки. Зачем ему деньги?

Но Ганя поднялась, цепляясь за Нину, и тенью двинулась к метро, повторяя:

– Сейчас, сейчас, туда и обратно, я быстро.

Нина вечером бросилась к Генриху:

– Гена, прошу, узнай что-нибудь! Где Андрей, в чем его обвиняют? Может, можно дать ему характеристику? Совсем ведь Ганя себя со свету сживет.

Генрих вздохнул:

– Нет у меня, Нинок, таких возможностей. Я постараюсь узнать, но надежды мало.

Деньги Ганя собрала, но в тот же вечер слегла. В огненном бреду, пока Нина, как могла, выхаживала ее и лечила, она твердила только одно: «Мне нужно вернуться к Андрюше», не понимая, что там, куда она так рвалась, Андрюши могло и не быть.

Через две недели, когда Ганя наконец оклемалась и смогла встать – голова кружилась, но терпимо, – она тут же, нарушив запреты Нины и врача, выскользнула за дверь – на Кузнецкий Мост.

В длинном хвосте очереди она слушала истории, примеряла их на себя и никак не могла почувствовать, принять эту роль – жены арестанта. Когда, в какой момент произошла ошибка? Как она упустила? Неужели Андрюша и правда мог?..

Генрих узнал по своим каналам, что Андрея судят за воровство. Будто он воровал и перепродавал не только киноварь, из которой добывают ртуть, но и ткань для полировки готовых градусников. Когда он пересказал это дома, Нина с ужасом спросила:

– Но зачем воровать ткань?!

– Чтобы сшить платье или пальто… – пожал плечами Генрих, и Нина задумалась, видела ли она у Андрея в последнее время какое-то новое пальто, но ничего не могла вспомнить, кроме тельняшки, в которой он приезжал к ним на дачу тем далеким теперь летним вечером.

– И еще, – добавил Генрих. – Это все ерунда. Его обвиняют в том, что он будто бы шпионил в пользу Японии. Передавал тетради и материалы гражданину Ширину, а тот, дескать, известный японский шпион. И вычислил его – кто бы ты думала, Ниночка, – ближайший друг – Сережа Будко, он внес его в нужный список вредителей.

– Но это же неправда, – сказала Нина с искренним удивлением, а Ганя заплакала. – Это же полная чушь.

Генрих развел руками.

Мог ли Андрюша украсть? Мог ли Сережа оклеветать его – без особой причины, из злости и зависти? Ганя спрашивала и спрашивала себя об этом и спустя неделю изматывающих бесед со своим внутренним голосом пришла к выводу, что все могут все, потому что она бы тоже украла, будь на то достаточно оснований, а в то, что Андрей всегда поступал взвешенно и разумно, она верила безусловно, как в то, что Волга впадает в Каспийское море. Однако, что бы ни сделал Андрюша, ее любовь и доверие к нему бесконечны, и она будет ждать его всегда.

Ганя поделилась своими мыслями с Ниной, которая пришла сменить ее в очереди, и Нина шепотом сказала, изумившись:

– Ты сошла с ума.

– Почему? – спросила Ганя, и Нина на мгновение решила, что у подруги и правда помутнение рассудка, так искренне и по-детски она удивилась вопросу.

– Андрей не виноват. Неужели ты думаешь, что все эти люди, – и Нина обрисовала рукой стоящую на морозе очередь, – родственники преступников?

– Я не знаю, – честно сказала Ганя.

– Думать забудь, – отрезала Нина. – Тебе нужно поспать. Иди. Я постою.

Для Нины все происходящее было дурным сном, чем-то, в чем она никак не могла отыскать логики, как ни старалась, но не все эти люди виноваты в том, что им предъявляли, – это она знала наверняка.

Пробиться к справочному окошку Гане удалось неделю спустя. Улыбаясь, будто выиграла в лотерею, она начала толкать в окошко мешок – с вареньем, деньгами и свитером, но круглый чиновник с лоснящимся лицом ее порывы остановил.

– Фамилия, – плюнул он одними губами, и гладкое лицо его почти не шевельнулось.

– Визель, – сказала Ганя и снова начала подталкивать мешок. Внезапно он показался ей жалким – нелепый, сшитый из наволочки, круглый, мягкий, с запахом дома.

– Не могу принять, – отрезал круглый и оттолкнул мешок. – Выбыл.

– Как выбыл? Куда! – в отчаянии вскричала Ганя. – Какой приговор?

– Десять лет дальних лагерей без права переписки, – бросил ей круглый, как кость собаке. И тут же заорал: – Следующий!

– Не может быть, – шептала Ганя, обнимая и тиская мешок. – Этого не может быть.

– Отойдите, – раздраженно попросила ее какая-то женщина в шапке, но потом присмотрелась и смягчилась: – Вы извините, конечно. Я все понимаю. Но нам же тоже нужно узнать. Отойдите, прошу.