Гоголь 08.04.2009 - журнал Русская жизнь

Давним соперником и ненавистником Гоголя (впрочем, ненависть была взаимной) был и редактор «Библиотеки для чтения» Осип Сенковский. Каждая книга Гоголя вызывала с его стороны язвительную рецензию. После «Ревизора» и «Мертвых душ» к обычным обвинениям в дурном вкусе и невежестве Сенковский – в духе времени – добавил обвинения в недоброжелательном отношении к России и русским («Вы систематически унижаете русских людей»). А в рецензии на итоговое Собрание сочинений Гоголя появилось и нечто новое: оказывается, Гоголь очерняет Россию по той причине, что он… украинец.

Прежде всего, малоросс к чему ни прикоснется – все превращается в грязь и сальность. Таковы уж свойства украинского юмора. Эти свойства были вполне уместны в малороссийских повестях (как элемент местного колорита и народного характера). Но когда Гоголь перешел к русским темам, требующим вдумчивости, глубокого знания общества и природы человека, – тут-то провинциальный украинский юмор и обнаружил свою несостоятельность:

«Отсутствие… художнической наблюдательности наш украинский юмористзаменил коллекцией гротесков, оригиналов, чудаков и плутов без всякой важности для философической сатиры; их грязные похождения объявил „перлами своегосоздания“; тешится над ними от души, заставляет их ради лирического смеху сморкаться, чихать, падать и ругаться сколько душе угодно канальями, подлецами, мошенниками, свиньями, свинтусами, фетюками; марает их сажей и грязью; льет на них всякую нечисть… С тех пор усвоенный им юмор украинских чумаков сбросил последнюю узду вкусу: в „Чичикове“ наш Гомер, для вящей потехи, без обиняков высовывал язык читателям; но в последней комедии его, „Женитьба“, творении, ниже которого ничего не сотворило дарование человеческое, эти степные „жарты“ дошли до того, что возбудили отвращение даже в самых неразборчивых любителях крупной театральной соли и жирного литературного соусу.»

Но самое эффектное было произнесено в финале:

«В издании „Сочинений“ помещены некоторые драматические отрывки и род повести, „Шинель“. Все то же, что и в „Ревизоре“, что и в „Женитьбе“, что и в „Чичикове“: такая же напряженная малороссийская сатира против великороссийских чиновников, такие же сказки про игроков.»

Итак, вот оно, главное! В сочинениях Гоголя Русь получается столь отвратительной не только потому, что автор иначе писать не умеет, но и потому – и едва ли не в первую очередь потому – что он, как малоросс, враждебен России…

У этого критического хода есть личный подтекст. После разгрома польского восстания 1831 года Сенковский порвал всякие связи с «польским делом». Но собратья по перу (да и некоторые читатели) при всяком удобном случае припоминали ему его польское происхождение. В своем разборе Гоголя Сенковский искусно перевел поток патриотической ненависти от привычного раздражителя к новому. Он национально окрасил Гоголя. До сих пор украинцы воспринимались не как враждебный народ, а почти как свои.. Их можно было не любить и приписывать им те или иные негативные качества – но даже не любили их примерно так, как могли не любить ярославцев или костромичей, носителей областных пороков. Но свои ли они? Или только прикидываются? Ведь, прикидываясь своими, они не только могут невозбранно очернять Русь, но и успешно прививать ненависть и презрение к родному доверчивым душам великороссов… И если так, то не опаснее ли украинцы, чем даже поляки?.. Антипатриотическое зло неясного происхождения обрело конкретный облик, стало осязаемым, «домашним».

Мысль, выраженная Сенковским, – по условиям времени – вскользь и намеком (сколько-нибудь подробно в тогдашней прессе нельзя было писать даже о польских кознях; считалось, что под благодатной сенью Престола царит полная гармония и дружба народов!), упала на благоприятную почву.

Сенковского принято было поругивать, но читали его все. И потому неудивительно, что его мнение о Гоголе оказало сильнейшее воздействие на восприятие и толкование гоголевского творчества в «хорошем обществе». Очень наглядно это видно на примере нашего доброго знакомого Филиппа Филипповича Вигеля. В 40-х годах он приступил к работе над знаменитыми записками – увлекательной, но необыкновенно злоязычной хроникой своего времени. Влияние концепции Сенковского здесь несомненно. Вигель усвоил ее творчески. Оказывается, всеукраинцы и украинские писатели издавна были тайными врагами России и старались вредить ей как могли: «Они, несмотря на единоверие, единокровие, единозвание, на двухвековое соединение их Родины с Россией, тайком ненавидели ее и Русских, Москалей, кацапов». Первым в ряду этих ненавистников оказывается Василий Капнист, автор знаменитой антибюрократической комедии «Ябеда»: «Не обращая внимания на наши слабости, пороки, на наши смешные стороны, он в преувеличенном виде, на позор свету, представил преступные мерзости наших главных судей и их подчиненных. Тут ни в действии, ни в лицах нет ничего веселого, забавного, а одно только ужасающее, и не знаю почему назвал он это комедией». Нетрудно заметить, что Капнист-комедиограф здесь подогнан под Гоголя в толковании Сенковского («напряженная малороссийская сатира против великороссийских чиновников»). Представителем антирусской линии, открытой Капнистом, оказывается и сам Гоголь – не названный в записках по имени, но легко узнаваемый по плодам вредоносной деятельности. «Лет сорок спустя, – продолжает Вигель, – один из единоземцев его, малорослый Малоросс, коего назвать здесь еще не место, движимый теми же побуждениями, в таком же духе написал свои комедии и повести. Не выводя на сцену ни одного честного Русского человека, он предал нас всеобщему поруганию в лицах (по большей части вымышленных) наших губернских и уездных чиновников. И за то, о Боже, половина России провозгласила циника сего великим!» Со времени письма Загоскину произошли, как видим, существенные изменения: для объяснения источников зла уже не требуется «парижская пропаганда»…

Среди истинных патриотов, разделяющих концепцию Сенковского, оказался не только бдительный Вигель, но и знаменитый бретер и картежник граф Федор Толстой-Американец (тот самый, которого Грибоедов обессмертил в стихах: Ночной разбойник, дуэлист, / В Камчатку сослан был, вернулся алеутом, / И крепко на руку нечист). О реакции неукротимого графа на творчество Гоголя рассказал С. Т. Аксаков в своих воспоминаниях: «…Были люди, которые возненавидели Гоголя с самого появления „Ревизора“. „Мертвые души“ только усилили эту ненависть. Так, например, я сам слышал, как известный граф Толстой-Американец говорил при многолюдном собрании в доме Перфильевых, которые были горячими поклонниками Гоголя, что он „враг России и что его следует в кандалах отправить в Сибирь“». Письмо к Гоголю его конфидентки и постоянной корреспондентки А. О. Смирновой-Россет (от 3 ноября 1844 г.) разъясняет, почему граф считал Гоголя врагом России. Смирнова пересказывает разговор в столичном великосветском салоне: «У Ростопчиной при Вяземском, Самарине и Толстом разговорились о духе, в котором написаны ваши „Мертвые души“, и Толстой сделал замечание, что вы всех русских представили в омерзительном виде, тогда как всем малороссиянам дали вы что-то вселяющее участие, несмотря на смешные стороны их; что даже и смешные стороны имеют что-то наивно приятное; что у вас нет ни одного хохла такого подлого, как Ноздрев; что Коробочка не гадка именно потому, что она хохлачка. Он, Толстой, видит даже невольно вырвавшееся небратство в том, что когда разговаривают два мужика и вы говорите: „два русских мужика“; Толстой и после него Тютчев, весьма умный человек, тоже заметили, что москвич уже никак бы не сказал „два русских мужика“». Ох, сколько раз потом припоминались Гоголю эти мужики!..

Россет-Смирнова делает из услышанного разговора любопытные выводы: «Из этих замечаний надобно заключить бы, что вы питаете то глубоко скрытое чувство, которое обладает Малороссией…» Далее она сообщает, что сама родилась в Малороссии, воспиталась на галушках и варениках, не может забыть ни степей, ни песен малороссийских – и заключает свой ностальгический пассаж неожиданно: «Все там лучше, чем на севере, и все чрез Малороссию пройдем мы в Константинополь, чтобы сдружиться и слиться с западными собратьями славянами».

Не стоит обвинять Смирнову в логических противоречиях: она явно находилась под обаянием политических фантазий одного из участников салонного разговора – весьма умного человека Федора Тютчева. Он тогда только что вернулся из-за границы, преисполненный планами грядущего обустройства Восточной Империи, с русским царем на константинопольском престоле. Видимо, обсуждение «небратства» Гоголя и подало Тютчеву повод развернуть перед изумленной аудиторией блестящие перспективы новой империи, призванной объединить братьев-славян и вернуть в лоно славянства небратских хохлов (русскими штыками?)…