Кровать с золотой ножкой - Зигмунд Скуинь

Эдуард, провожаемый множеством взглядов, прошел половину двора, но вернулся, направился к дому. В прихожей он закрыл глаза, вдохнул в себя знакомые запахи и стал вдруг таким легким, почти невесомым и, будто влекомый воздушным потоком, одним махом взлетел на второй этаж. И потому, что он ни о чем не думал, просто летел, как пушинка одуванчика летит по ветру, он безошибочно, одним чутьем, по наитию, мгновение спустя оказался в материнских объятиях. Элизабета стояла рядом с бидермейровским креслом, бесцветно серая, словно отлитая из свинца. Якаб Эрнест, тщательно одетый и причесанный, сидел на краю кровати, уставившись в стену.

В тот вечер революционеры уничтожили в Зунте склад с запасами спирта, предназначенного для вывоза в Россию. Спирт из бочек выливали прямо в канаву. Металлическую цистерну изрешетили пулями, из нее, как из громадной лейки, били упругие яркие струи. От въедливого запаха першило в горле, вооруженные винтовками и двустволками часовые слезящимися глазами следили, чтобы ни одна капля дурмана не уцелела. Затем настал черед трактира «Ста- далкрог», все бутылки перебили прямо на пороге. При входе повесили объявление, в котором говорилось, что моральная распущенность отныне под запретом. Трактирщика посадили под домашний арест, а преемниц Мице — всех троих сестер Тнгерес — как жриц низменных инстинктов — было решено выдворить из Зунте.

В воскресенье утром в церкви намечалось провести собрание. Вначале все шло как обычно. Звонарь звонил в колокола, к храму потянулись пешие и конные. Но городок уже полнился слухами, и привычной тишины перед службой на сей раз не было и в помине. Паства была взбудоражена! Не успел отзвучать первый хорал, как Эдуард с двумя революционерами вошел в ризницу к пастору и объявил, что произносить проповедь ему сегодня не придется. Пока аптекарь Зирнис с амвона призывал к замене царизма справедливым правопорядком, Эдуард, приглядывая за пастором, был вынужден вступить с ним в беседу. Уже немолодой пастор Эбервальд, поборов первые страхи, сделался не в меру говорливым.

— Вы глубоко заблуждаетесь, молодой человек, — сказал он, изображая мрачную гримасу на своем одутловатом лице сердечника. — Если бы меня и сестер Тигерес с такой легкостью можно было устранить, на земле давно бы не было ни блудниц, ни пастырей. Человек в грехе рожден, и мир не может быть лучше человека. То, что вы за новость выдаете, еще в Древнем Египте было опробовано.

— Чтобы человек стал лучше, мир нужно сделать лучше.

— Вы домогаетесь справедливости, что кончается с могилой. Мы ищем справедливости для жизни вечной.

— Вы обещаете то, чего дать не в состоянии.

— А вы?

— Мы сокрушим старый мир до последнего камня и сложим из них новый, лучший.

— Ну что ж, посмотрим, посмотрим.

Лето и осень прошли в боях и обороне. В вечной спешке забывая о сне и пище, Эдуард весь истончился, наподобие сдружившегося с оселком ножа. В солдатском ремне, которым он подпоясывался поверх пиджака, приходилось каждый месяц прикалывать новую дырочку. Уполномоченный оргкомитета всеобщей забастовки, он разъезжал по всей Лиф- ляндской губернии, участвовал в митинге в рижском предместье Гризипькалн — там собралось около ста тысяч человек, речи звучали на латышском, русском, немецком, эстонском, польском, литовском и еврейском языках. На границе с Эстляндской губернией Эдуард с отрядом боевиков попал в засаду. Двое суток в одиночку отстреливался, окруженный ударной группой помещичьих приспешников. Поздней осенью Эдуарда Вэягала назначили начальником уездной милиции. Дня не проходило без больших или малых стычек. В волостных управах Эдуард конфисковывал печати и бланки для изготовления поддельных документов, которыми снабжались преследуемые революционеры, тайно проникал в казармы, призывал солдат выступать против своих офицеров, устраивал заставы на дорогах для проверки подозрительных личностей.

Карательная экспедиция князя Енгалычева подошла к Зунте морозной январской ночью. При содействии соглядатаев казачий дозор схватил постовых в баньке, куда те зашли погреться. Затем подняли ложную тревогу, и революционеры сами сбежались к окруженному казаками штабу, не подозревая, что попали в засаду. Эдуарда, по наущению местных воротил, собирались в^ять отдельно, живым, как наиболее опасного. Для ареста послали группу верховых: те, не обнаружив его дома и не желая возвращаться с пустыми руками, прихватили с собой свихнувшегося Якаба Эрнеста, который ничего вразумительного не смог сказать, даже когда его покалывали штыками. Из подоспевших орудий обстреляли новое здание аптеки, школу и пожарную часть. Одновременно за дело взялись поджигатели. Дом Вэягалов до поры до времени пощадили, казаки надеялись заманить Эдуарда в ловушку. Поняв, что это им не удалось, облили дом керосином и подожгли с четырех углов. Судили арестованных не более пяти минут и выводили на расстрел почти в центре города перед трактиром. Три дня болтались на веревках девять окровавленных трупов. Старшему было пятьдесят, младшему шестнадцать. С моря дул ветер, раскачивались сосны, и мертвые тоже качались, а когда шелестели ветви, казалось, они все еще дышат.

Эдуард, двигаясь главным образом ночью и окольными проселками через заснеженные леса и болота, брел к Риге, не поддаваясь пораженческим настроениям. И жалости нельзя было волю давать. Добравшись до Риги, Эдуард убедился, что организация, хотя и понесла потери, продолжает действовать.

Эдуард Вэягал — теперь товарищи его знали по кличке Медниек (Охотник) — в составе боевой группы участвовал в налете на оружейный склад в районе Саркандаугавы, где захватили председателя военного трибунала, уничтожили жандармский патруль. Принимал Эдуард участие и в знаменитой операции по освобождению товарищей из управления тайной полиции.

Затем Эдуард Вэягал с фальшивыми документами на имя английского коммерсанта Джона Веллингбоя благополучно переправился в Гельсингфорс. Там уже находилась группа опытных боевиков, решивших для успешного продолжения дела революции пополнить партийную кассу валютными запасами Гельсингфорсского банка.

Эдуарду и Элзе Пенгерот, двадцатидвухлетней хористке из Риги, сразу после налета предстояло вблизи банка как бы невзначай повстречаться с боевиками, забрать часть денег н передать их дальше по назначению. В гостинице они «по чистой случайности» оказались в соседних номерах. Хмурые февральские дни тянулись в томительном напряжении. Английский коммерсант Джон Веллингбой и Валтрауте Фрелих из Шнейдемюле в ресторации обедали за разными столиками, обменивались лишь учтивыми поклонами, не выказывая желания друг с другом познакомиться. Зато долгие северные ночи, когда гостиница засыпала, они проводили вместе. Близость между ними возникла как-то сама собой. Вдвоем в чужом городе, разделенным лишь тонкой переборкой, им приходилось играть, притворяться, страдать от вынужденной лжи. Оба молодые, горячие, начиненные любовной взрывчаткой.

По ночам Эдуард видел Элзу в лунном сиянии или в отблесках уличного газового фонаря, свет его идва пробивался сквозь заледенелые стекла. Быть может, потому она порой ему казалась не реальным существом, а неким созданием из другого мира, где не бывает перестрелок, где не знают, что такое каторга, и давно позабыли значение слова «банк». Прикасаясь к ее прохладной, тускло мерцающей коже, он н сам как будто приобщался к тому дивному миру. Соображения рассудка отступали за линию горизонта, фантастический рельеф которого в данный момент его нисколько не волновал, потому что перед ним распахивался простор, начинавшийся и замыкавшийся объятиями сплетенных рук Элзы. Они друг другу ничего не обещали, избегали говорить как о прошлом, так и о будущем. Всякий раз расставаясь, расставались навечно. За завтраком в зале встречались как чужие. Подчас казалось, он, презрев законы конспирации, кинется к ней, лишь бы убедиться, что их близость не мираж. Но вместо этого с чисто английской сдержанностью заказывал завтрак, равнодушно раскуривал длинную сигару-вирджинню, в душе испытывая к самому себе омерзение, как будто был самоубийцей, понуждаемым повеситься на низко вбитом гвозде. Только еще раз встретиться! Скорей бы приходила ночь!

Да что с ним случилось? Похоже, в возрасте двадцати девяти лет он, на своих путях и перепутьях революционера-подполыцика не раз встречавший и терявший женщин, впервые влюбился по-настоящему. И не странно ли, одно он знал об Элзе со всей определенностью: и он у нее не первый.

Она отдалась ему сразу — с таким горением души и тела, что на какой-то миг закрались сомнения, не приняла ли Элза в неверном свете луны его за кого- то другого? Но тотчас и сам провалился в это продолжение без начала. Если он и знал какую-либо женщину, так это была она, та самая, которую он первой же лаской высек из давнего сна, — как скульптор в долгих трудах из каменной глыбы высекает изваяние.