Кандагарская застава - Александр Проханов

Лейтенант в бинокль смотрел на КамАЗы. Под ветровыми стеклами на опущенных солнечных щитках виднелись надписи. Не различая их, он знал, что это имена городов, откуда родом водители. Стекла многих машин были прошиты пулями – в лучистых, как паутина, трещинах. Несколько КамАЗов были с бронированными кабинами, с узкими смотровыми прорезями.

Колонна прошла, и вся застава облегчено вздохнула. Умолкли выстрелы. Солдаты, не покидая позиций, перекрикивались, смеялись, радуясь благополучному прохождению машин. Ожидали на заставе гостей. Визитеры из батальона и части, пользуясь выставленным охранением, выезжали на бетонку, посещали заставы.

Привезли хлеб. Солдаты, которые только что тащили к танку тяжелые снаряды, теперь принялись сгружать плотные, теплые буханки. Сносили их на продовольственный склад.

Пропылил «бэтээр». На башне белой краской было выведено «Усман Аглиев» – имя убитого водителя. Из люка торчала голова в черном танковом шлеме. Лейтенант надеялся, что замкомбата завернет на заставу, расскажет батальонные новости. Но тот проследовал дальше, в «Гундиган». И только спросил по рации:

– «Альфа», у тебя все нормально?

– Все нормально, товарищ капитан. Хлеб привезли!

– Приятно покушать, лейтенант!

– Спасибо, товарищ капитан!

Грузовик, доставивший хлеб насущный, привез и хлеб духовный – газеты и письма. Письма уже были розданы и тут же прочитаны. На КНП, стуча башмаками, появился лейтенант Феофанов, «шилочник», которого сдуло с горы. Он держал распечатанное письмо, и его болезненное лицо, вчера еще злое, в быстрых гримасах боли и ненависти, сейчас счастливо сияло.

– Пишет, что все нормально!.. Уезжала к матери, а теперь вернулась домой!.. Как она мне пишет, миленькая моя, дорогая!.. – И он, ликуя, не стесняясь Щукина, целовал листочек, исписанный быстрыми, мелкими буквами. – Мы еще поживем!.. Нам еще загибаться рано!.. Мы в Союз живыми вернемся!

Щукин радовался, заражался его весельем, верой в скорое возвращение.

Вторая колонна прошла через час – все те же запыленные КамАЗы с пузырящимися брезентами. Водители, едва различимые за тусклыми стеклами, после всех опасностей и напастей, преодолевая последний, «злой» участок дороги, гнали что есть мочи.

Снова ухал танк, работали пулеметы. Из соседнего кишлака в сторону Кандагара тянулись дехкане. Погонщик коз прогнал на базар свое стадо. Козы были длинношерстые, с одинаковыми красными метинами на спинах. Равнодушно, не пугаясь пулеметов, текли вдоль дувала.

Дети гоняли в пыли какую-то консервную банку, не обращая внимания на близкий, из танка, язык огня, металлический рев выстрела. И только лошадка, в бубенцах и помпонах, провозя двуколку с величавым стариком, прядала ушами, чутко внимала выстрелам.

Лейтенант был возбужден, весел. Колонны прошли нормально. Хлеб и вода были завезены на заставу. И «шилочник» Феофанов исцелился от приступов хандры. Вот и веселье, и радость.

– Товарищ лейтенант! – ефрейтор Благих появился на КНП, смущаясь тем, что отвлек командира. – Давайте на афганский пост съездим, перевезем трубу для казармы. А то старая совсем прогорела. Мы бы к вечеру новую вмазали.

Его брат-близнец маячил в стороне со своей неизменной сумочкой санинструктора. Издали, поддерживая брата, кивнул:

– Товарищ лейтенант, давайте съездим на пост!

Предложение было дельным, на пользу заставе. К лейтенанту Джабару он и сам собирался заехать, завезти ему русскую книгу. Сопровождение, охранявшее трассу, еще оставалось на месте. По всему городу, уткнувшись кормой в дувала, выставив пулеметы и пушки, стояли «бэтээры» и танки. А на плоских кровлях, у мечетей и рынков сидели солдаты в касках. И, соглашаясь поехать, думая, какую бы книгу поинтересней, попроще захватить Джабару, наверное про войну, про бои под Москвой, Щукин крикнул: – Эй, Малютко!.. Ко мне!.. Давай заводи «коробку»!..

Афганский пост размещался в полуразрушенной виноградной сушильне, среди клетчатых малых делянок, когда-то плодоносивших, изрезанных тонкими желобками арыков. Сейчас пшеница и виноград были вытоптаны, повсюду виднелись следы тяжелых грузовиков. В траншеях, обращенных к «зеленке», стояли пулеметы.

Близнецы с помощью афганских солдат подтащили к «бэтээру» обломок асбестовой трубы, водружали его на броню. Малютко указывал, как крепить его к борту тросом.

Щукин слышал их голоса, сидя под брезентовым тентом вместе с лейтенантом Джабаром. Вкушая вместе с ним горячий, окутанный паром рис, поливая его соком оринджа, – золотистые, горьковатые, похожие на грейпфрут плоды лежали в фарфоровой миске.

Лейтенант Джабар, худой, длиннолицый, с черными короткими усами, под которыми поминутно вспыхивала белозубая, радостная улыбка, благодарил за книгу, потчевал Щукина из своих скудных запасов.

– Делай вот так, немножко! – выжимал он над горкой риса золотистую дольку, окропляя прозрачным соком свои длинные смуглые пальцы. – Книга надо по-русски! Буду читать! Буду язык понимать! Как воевать, как революция делать! Надо по-русски знать!

Джабар был боевой командир, не из тех редких афганских военных, кто в случае боя, в моменты стычек уклонялся от соприкосновения с противником, пропускал мимо постов без единого выстрела группы душманов, не желал ходить на засады в «зеленку», находился с противником в неявном соглашении, по которому обе стороны избегали стрелять друг в друга, считали – главная война происходит между шурави и моджахедами. Джабар был не таков. Он воевал отчаянно, лез под пули, уходил ночами в «зеленку», перекрывая душманские тропы. Взаимодействовал с заставой Щукина, поддерживая ее огнем. И за это пользовался особой ненавистью душманов. Его пост постоянно обстреливался, а он уже дважды побывал в госпитале.

– Я знаю, ты скоро домой, Союз. Советские скоро уйдут. Мы один воевать. Трудно один воевать! «Духов» много, плохо без тебя воевать! Я до конца стрелять, я до конца революция! Они меня пусть убивают, пусть ножом режут, Джабар не предатель! Автомат будет стрелять! У меня «духи» отец убили, брат убили, сестра убили. Я буду «духов» бить, не буду предатель!

Он говорил возбужденно, хватая пальцами воздух, словно выдергивал из него нужные ему русские слова. Щукин внимал ему, соглашался. Испытывал чувство вины, чувство сострадания к нему. Скоро застава снимается с места. Погрузит на машины нехитрый скарб, остаток продовольствия и боекомплекта и вместе с другой колонной, огрызаясь в арьергардных боях, уйдет на север, в Союз. А Джабар останется здесь, среди своих соплеменников, ненавидящих его, желающих ему смерти. Они выйдут из разрушенных кишлаков, из порубленных садов и кяризов, сожмут вокруг Джабара свое мстительное кольцо. И, глядя на афганца, на его черные, жгучие глаза, яркие под усами зубы, Щукин подумал, что Джабара убьют, как только он, Щукин, покинет заставу. И чувство вины и беспомощности усилилось.

– Советский солдат много ранен, убит! Советский солдат много воюет. Афганский солдат один много, другой мало воюет. Надо нам хорошо воевать. Наша война, наша революция, надо сам воевать. Есть такие люди, которые Кабул сидят, кабинет сидят, «мерседес» ездят, хорошо кушает, не хочет на войну приходить. Пусть они на войну в полк приходят. Шурави в Союз уйдут, они из Кабул в полк приходят, берут автомат!

Щукин чувствовал в душе Джабара возмущение, горечь, отчаяние, непреклонную волю к отпору. Здесь, на этой кандагарской дороге, в кишлаках и предместьях, в душманских отрядах, на военных афганских постах, на торжищах, в молельнях, совершается огромная народная драма, народная беда, которую ему, Щукину, до конца не понять. Он, молодой офицер, знающий тактику мотострелкового боя, занятый обороной заставы, сохранением жизни солдат, лишь предчувствует глубину и огромность драмы, но не ведает движения сорванных судеб, родовых и семейных связей, вознесения и падения вождей, разорения и накопления богатств, вероломства и преданности, загадочного непрерывного варева племен и народов, состоящих из мучеников, героев, предателей, из несчастных, уязвленных войной людей.

Он не ведал всей глубины и тайны народной трагедии, но был к ней причастен. Был частью этой трагедии. Верил, что когда-нибудь, если ему суждено будет вернуться с войны, он станет ее, эту трагедию, разгадывать, поймет причину беды. Вспоминая день за днем жизнь заставы, на удалении лет прозреет и выявит, как он, взводный Щукин, и лейтенант Джабар, и убитый главарь Карим, и множество других появлявшихся на заставе людей служили каждый своей правде, верили в истинно справедливую жизнь, каждый со своего минарета или своей колокольни, как эта вера обернулась здесь, в кандагарском предместье, жестокой долголетней войной.

Так думал он, выжимая над горкой риса оранжевый сочный ломтик, повторяя движения Джабара.

Ударило хлестко под тентом. Задолбило, застучало издалека. Пули просвистели по всей заставе, и Щукин инстинктивно сжался, схватился за оружие.