Океан и кораблик - Валентина Мухина- Петринская

Взял я Ефрема на руки и перенес на поляну. Под высокой сосной положил. Ведь люди искать его будут… А сам — в бега…

Приятель спустил меня на моторной лодке вниз по реке. Однако советовал явиться с повинной. Простился и уехал. А я остался один на один с тайгой и совестью.

Решил я пробраться на заброшенный рудник «Синий камень». В двадцатых годах там, рассказывали старики, жизнь кипела. Кабаков одних сколько было. Ну, а когда золотишко все выбрали, прииск опустел. Еле я его нашел, еле пробрался — так страшно заросло кругом. Хорошо, что захватил с собой топор, а то б не пройти. Рудник почти целиком проглотила тайга. Однако нашел я избу поцелее, даже стекла сохранились, и поселился в ней.

Мне надо было обдумать, что делать дальше, как жить на белом свете. Еды и питья сколько хочешь, печь в исправности, соли я с собой захватил. Хлеба вот только не было.

За избой на задах журчал ручей, пить к нему приходили сохатые, олени, рыси, росомахи — всякого зверья хватит. А уж птиц: утки, гуси, длинноногие кулики, чайки. Ружье и силки со мной, так что не голодал. К тому же ягода — голубика, шиповник, смородина — охта.

Ничто не мешало обдумать все на досуге.

И вот, Марфа, откуда ни возьмись, как сердечная боль, стала меня терзать совесть. За неделю-другую оброс я, как леший, бородой, но совесть нарастала быстрее бороды.

До сих пор задаюсь вопросом: что такое совесть и почему приходит она к человеку?

И уже не испытывал я к Ефрему ни ненависти, ни гнева, ведь он лишь исполнял, что ему положено по должности — охранял лес и все угодья его. А вот я… сначала нарушал закон юридический, а потом, будучи-то сам неправым, дошел в своей злобе до того, что нарушил высший закон нравственности — убил человека. Был живой человек, любил жену и сына, свою работу лесника, лес и все живое в нем, любовался небом, цветами, росой, пел песни… Он радовался жизни, а я его убил.

Как я мог?!

Но дело заключалось не в этих мыслях, не мысли причиняли мучительную душевную боль. Совесть чаще всего даже не несла с собой никаких особенных мыслей, она просто грызла изнутри и росла, как раковая опухоль. Невыносимое, тягостное, мрачное сознание своего преступления. Оно и называется так: угрызения совести.

Не дай бог никому испытать такое.

Два месяца промаялся я в этом заброшенном руднике, пока не понял, что такая ноша не по моим силам. Либо надо идти с повинной в милицию, где за убийство мне дадут вышку, либо самому наложить на себя руки. Третьего пути не было, потому что если бежать, так совесть все равно не даст житья.

К жизни меня вернула Таисия. Она была в экспедиции и случайно наткнулась на меня. От нее я узнал, что Ефрема я не убил, только ранил, что он уже поправился и в убийстве меня не обвинял (сказал, что ружье нечаянно выстрелило). Призывал меня к ответу лишь за браконьерство…

Договорились, что я вернусь домой и буду просить у Ефрема прощения, начну работать…

Был после того лесной пожар, и я едва не погиб, легкие обжег. Опять же Таиска меня и спасла. С летчиком на вертолете меня разыскивали. Нашли. Сами чуть не погибли из-за меня.

Когда вышел из больницы, отделался уплатой штрафа за того лося. Поступил было в лесхоз на работу. Но не мог более там жить. Уехал на Камчатку…

Сначала поступил на рыбачье судно матросом, но парень я хозяйственный, к тому же меня слушаются… Назначили вскоре боцманом.

Теперь вроде как все улеглось. Днем на душе спокойно. Только вот сны. Значит, совесть приходит ночью, когда спишь. Долго ли будет навещать меня, не знаю. Знаю одно: никогда больше не подниму руку не человека, даже на самого плохого. Что — на человека, даже на зверя. К охоте охладел навсегда. И ружье охотничье отдал, денег даже за него не взял.

Вот теперь ты, Марфа, знаешь обо мне все.

Ночью я долго не могла уснуть. Думала о Харитоне.

Так или иначе, но этот человек вошел в мою жизнь. Зачем? Как могло это случиться? Харитон не может быть моим другом: ничего нет у нас общего. Совсем ничего. Но после его исповеди, раз я дослушала ее до конца, я уже не могу пройти мимо, словно он посторонний человек.

Я знала о нем больше, чем кто-либо. И это к чему-то меня обязывало.

И еще у меня была одна тайна. Она не касалась Харитона. Она никого не касалась, это было мое личное дело. Может, моя беда. Но я с ней как-нибудь справлюсь.

Это была не только беда, но и радость и горькое-прегорькое счастье. О, как же колотится сердце, когда я думаю об этом.

Тетрадь вторая

ГОРОДОК У ОКЕАНА

…Ночью я почти не спала. Теперь, когда «Ассоль» приближалась к берегам Камчатки и завтра я наконец должна была увидеть своего единственного родственника, дядю моего отца, я могла думать только о нем. И чем ближе подступал час встречи, тем с большим нетерпением ждала я этой встречи.

Дядя Михаил!.. Завтра я его увижу, обниму его, расскажу ему о папе, о себе, об Августине. Узнаю о нем все, что он пожелает мне рассказать. Родной человек… Родня… Это такое счастье — иметь родных. У некоторых их много — бабушки, дедушки, дяди, тети, родные и двоюродные сестры, братья. У меня был только один — дядя Михаил, мужественный, добрый, принципиальный человек. Рената много мне о нем рассказала. Я вставала, включала свет и рассматривала его фотографию. До чего же мудрое и хорошее лицо. Может, я окажусь хоть немножечко похожей на него и он признает меня и полюбит. На рассвете я внезапно уснула. И увидела во сне пронизанный солнцем хвойный лес, лесопилку, каких-то мужчин в черных комбинезонах, закладывающих бревна в неприятно воющую машину, и огромные штабеля свежих досок, пахнущих смолой.

Меня разбудил звон якорной цепи. Вскочила как шальная. Вещи я уложила еще с вечера. Быстро оделась, умылась. Выбралась на палубу не без труда: сильно качало. Все были на палубе, оживленные, улыбающиеся: они возвращались домой.

Городок приютился среди гор, непроходимо заросших каменной березой и кедровым стлаником. Слева от Баклан на обрывистой скале высился каменный маяк. Вдалеке курился вулкан, множество суденышек вздымалось и опускалось на рейде. Бухты в Балканах не было, разгрузка и погрузка происходила в открытом море. Навстречу «Ассоль» уже спешил катер. Перебраться на него оказалось не так-то просто. Вверх — вниз. Вверх — вниз! Едва катер становится вровень с палубой, как тут же падает в бездну или взлетает чуть не к облакам.

Первыми прыгнули Иннокентий и Харитон и приняли ловко «приземлившуюся» Настасью Акимовну. Мои вещи переправили матросы, а я, к своему позору, нерешительно замешкалась. Иннокентий и Харитон одновременно подняли руки, весело убеждая меня не бояться.

Я не боялась. Просто было трудно приноровиться к этим неистовым качаниям. Гребни пенистых волн ослепляюще сверкали на солнце. Все вокруг опадало и поднималось все быстрее и стремительнее, словно океан и ветер затеяли вихревую веселую пляску. Под резкие крики чаек взлетали и ухали вниз Бакланы, берег, маяк. У меня вдруг захватило сердце от пронзившего меня острого ощущения счастья, полноты жизни. Катер стремглав летел вниз, я прыгнула на уходящую палубу. Меня принял Иннокентий. На миг совсем близко увидела я его смеющиеся синие глаза, ощутила крепкие руки, влажную от соленых брызг шею, за которую я невольно ухватилась, но мы оба не удержались на ногах и упали бы, если б не сильная рука Харитона.

Переправились таким же способом, помогая друг другу, еще несколько человек, и катер понес нас к берегу — он будто летел…

Так рано утром в соленых радужных брызгах, ярко-синем просторе, сверкании солнца и свежем пьянящем ветре приняла меня страна моих грез Камчатка.

Покачиваясь, будто я слишком долго танцевала, сошла я на причал. Кто-то поставил возле меня мои вещи, я даже забыла поблагодарить, не взглянула — кто. Другое я увидела: тяжелое красивое лицо женщины с недобрыми темными глазами. Всего в ней было чересчур. Чересчур мясистый подбородок, чересчур накрашенный рот, чересчур подсиненные веки, чересчур узкие брюки, вызывающе обтягивающие живот и бедра. Эта явно жгучая брюнетка обесцвечивала свои волосы до того, что они полностью утеряли естественный блеск, стали тусклыми, как старый парик. Я ничего не преувеличиваю, хотя она сразу внушила мне непреодолимое отвращение. Пронзительный голос — она что-то выкрикивала, — самоуверенная манера держаться…

И рядом с ней стоял не стоял — он весь был в движении, рвался к отцу — чудесный мальчишка. Я сразу узнала Юрку. Русые волосы его, подстриженные «под пажа», взметнулись, черные глазенки сияли. Вне себя от радости, он бросился к отцу, но женщина отодвинула его и, властно обхватив Иннокентия, стала осыпать его поцелуями. Иннокентий нетерпеливо отвел руки жены и, отстранив ее, подхватил сынишку.

Они горячо обнялись. Юрка как прижался лицом к щеке отца, так и застыл.

Опомнившись, я подняла чемодан и сумку и медленно сошла с причала на землю камчатскую.