Годовое кольцо - Владимир Костин

— Эти же, с разрисованными лицами и косичками на затылке, прожили после них свою тысячу лет. Они не могли быть «другими», не-собой, и мальчик, которому только вчера заплели на берестяной катушке мужскую косичку, твердо знал свой кон.

Они жили между двух зол. Смерть страшна, но страшней потеря лица. Каждого из очереди уходящих в мир иной должны были там узнать — и поэтому принять. И тогда неизбежный уход приобретал смысл и становился возвращением.

— Они спустились к людям-аххарах из горных лесов, куда они, может быть, пришли, накатились на лыжах из холодной тайги. Какие-то их потомки, во всяком случае, ушли туда (вернулись?), когда явились первые из черноголовых с глазами спелой черемухи. Разрисованные одни из всех плавали по великой воде и ловили рыбу. Они познали железо, но котел их жизни был меньше, чем у черноголовых, которые тоже владели железом.

— Но косичка, вот эта косичка на затылке, они передадут ее по степному домино до наших дней, ее будут носить все племена, сколько бы их ни сменилось у этих рек и озер.

Косичка-кичиге, она пережила всех и красуется на изображениях хуннских, сарматских, уйгурских, коктюркских, кыргызских, перебралась через темные века и села на затылок буйного Еренака, тряслась на головах хонгоров, угоняемых джунгарами в Ойротию, и вернулась домой, пережив джунгаров, вырезанных китайцами под корень…

— О чем вы говорите! Мне страшно, я боюсь, что меня укусит змея. Разводите костер! — возмутился сын и вернулся в машину, где пахло пылью, потом и горючим.

Развести костер в ночной степи непросто. Над головой дрожит звездное небо, светит полная, жирная Луна, но степь здесь мятая, спотыкающаяся, она холмится и ложбится, а хворост, как назло, прячется в островках тени и разбросан настолько врозь, что впору собирать его с компасом в руках.

Время запахов мы упустили, оно уже сменилось временем звуков. На степь упала первая роса, над степью дымка тончайшего, изысканного тумана. Травы серебрятся и плывут. Но где-то темнеют извилистыми полосами, словно на них проступают следы тех, кто ходил здесь две тысячи лет назад.

После них эта местность была заброшена, иногда сюда добредали овцы да редкие собиратели трав и любители змей.

Ночь звуков. Ровный гул с востока: там, невидимая за холмами, полирует бездну Большая Вода. Сполохи света на прибившихся к горизонту облаках — от нее. Если прижать ухо к земле, гул начинает щекотать ухо и дробится, будто с востока к Воде торопится конница, тумен за туменом.

Мыши, суслики и лисицы живут своей отрывистой и лаконичной ночной жизнью, ветер посвистывает между каменными грудами, гудит в щелях каменной кладки, где спят змеи и шепчут на ветру бесчисленные шкурки, сброшенные ими.

Мы развели костер. Затрещали палочки-лапочки, удивляясь, что они могут гореть, могут для чего-то пригодиться здесь, где огонь не днюет и не ночует, пробегая палом раз в столетие. В этой степи свет костра короток и никого не может манить. Если от костра бросить, постаравшись, камень, он упадет во тьму, туда, откуда костра уже не видно, он уже спрятан морщинами земли.

И больше одного костра одновременно может увидеть только гуляющий по небу орел-вдовец, которому не спится в нечищеном гнезде на вершине Оглахты.

А время здесь ходит по кругу, в одни и те же ворота, сложенные из обомшелых камней. Если пойти от нашего костра прямо на юг, не уставши придешь на место, где не так давно, пять поколений людей назад, хонгорка Дарья, собирая саранки, провалилась в древний склеп.

Сначала, ужаснувшись от увиденного, она упала в обморок и повстречалась в нем со своим дедушкой Ахпашем, известным разбойником. Дедушка был непристойно обнажен, истощен, грыз саранки, гневно тряся жидкой косичкой. Когда Дарья пришла в себя и убедилась, что цела, она приценилась к отличной меховой куртке, надетой на погребальную куклу. У куртки был один недостаток: ее полы не запахивались одна на другую, а связывались встык кожаными ремешками. Подруги могли засмеять Дарью. Дарья развязала ремешки зубами, надела куртку на себя и выбралась наружу, оставив кукле несколько саранок. Обнова была на загляденье, и что Дарье было до того, что куртку сшили не позже того дня, когда Иисус воскресил Лазаря.

В котелке закипела вода. Мой ученый товарищ заварил чай. То, что насыпалось в воду, собиралось им весь долгий день, пучок к пучку, когда мы ехали по степи, на Июсах, на Малой Сые, между озер, на горных склонах. Товарищ назвал свою коллекцию букетом родного Хонгорая.

Я пошел за сыном. Но он спал крепко, неотменимо, да и началось время озноба. Я накрыл его одеялом. За этот день он прожарился и пропотел с головы до ног, кожа его зудела, и ногти продолжали припадать то к шее, то к подмышкам. Не беда, вечером его ждет ванная.

А те люди никогда не мылись и считали, что это принесло бы несчастье. Упаси нас Господи от такой традиции.

Почему Дарья упала в обморок? В склепе сидели куклы из кожи и ткани, набитые травой и пережженным прахом умерших, а головы кукол состояли из их черепов, заключенных в глиняные маски. Дарья посмотрела в глиняное лицо, продукт древнего, основательного реализма, ей могло показаться, что кукла пошевелилась, как бы оживая. А она могла пошевелиться от падения Дарьи по простым законам механики.

Люди с расписанными лицами очень серьезно относились к смерти, она же инобытие. Переправляя покойников к предкам, они совершали множество действий, прежде чем кукла занимала место в подземном срубе. Трупы кремировались, черепа пробивались, из них вынимался мозг. Возможно, они его съедали. Если это правда, значит, так было нужно.

Они обтягивали череп тканью. Для избранных ей мог быть китайский шелк. Они общались с хунну, хунну тогда правили Поднебесной, их ставка находилась в трех днях пути, на берегу Абакана. На материю накладывали белую глину и с большим искусством ваяли лицо. Расписным из простых полагалось одно лицо на всех, и лепилось оно небрежно. Но встречаются маски с такой тонкой личной выразительностью, они несут такую элегическую печаль, что хватаешься за забытое сердце. И понимаешь, что человек с тех пор не стал добрее, глубже и внимательнее к своим собратьям.

Маски раскрашивались красными, черными, зелеными красками — наносились спирали, треугольники, черточки — для мужчин так, для женщин так. Не забывали про косички. Для них на темени оставляли отверстие.

Да, у них было неравенство. Одни куклы занимали место у входа в склеп, и их непременно топтали ногами, занося новых пассажиров. Другие вольготно сидели в глубине, в первом классе.

Зимой не хоронили, собирая тела в некой храмине.

Куклы сидели в склепе неровными рядами — в каждом ряду были умершие за год, а год на год не приходится.

Усталость взяла свое: мы проснулись поздно, нас разбудил проголодавшийся сын. Солнце заливало степь, приближался полдень. Роса высохла, крупные бабочки-стрекозы носились косяками над травой и бились в стекла машины, заглядывая внутрь. А птиц не было видно и слышно, здесь им нечего есть. Вместо них запели кузнечики, этого было более чем достаточно.

Мы дышали чистым сливочным воздухом степи. Выпитая водка сластила, мы закусили ее вдохами ароматного плотного воздуха.

Вернулось время запахов. Это была ярмарка запахов, и надо всеми царствовал дух ирбена, он же богородская травка, он же евшан, чей запах возвращал людей из безнадежно-чужих краев. О, ирбен, ирбен! Ты переживешь нас всех, ты само время в этой степи! Все поколения степняков, скифы ли, самоеды ли, тюрки ли, считали ирбен священной травой. Поджигая его, молились, отваривая, лечились, сухим ирбеном спасались от сглаза и насекомых.

Ирбен рос везде, его мелкие розовато-фиолетовые цветочки усеивали землю и по ложбинам, и на взгорках, мешаясь с крепким седоватым мохом.

Исчезли тени, полдень. Пора переведаться с моими предками, говорит мой товарищ. Это не совсем твои предки, возражаю ему я. Здесь все мои предки, и белоглазые тоже. А расписные — монголоиды. Так о чем ты говоришь? Мы не делим предков, — серьезно отвечает он, щуря свои гагатовые глаза.

Мы поднимаемся к каменной гряде на востоке. Ваятели древних масок оставили нам свою писаницу, а точнее долбленицу. Вон она: каменный гобелен шириной в аршин тянется с севера на юг, зажатый в слоях плитняка. До него метров семьдесят по наклонной.

Большая дорога проходит много западней, путей сюда не знает обыватель. В степи не трогали чужих камней — чужих духов, считая их за причастных, но сегодня писаница бы погибла, как погибли многие до нее, утонула бы под дурацкими надписями, разрушилась бы окаянными руками наших современников, имей они к ней доступ.

Мы — немногие, кто знает о ней, наше свидание с ней сокровенно.

Пошли крупные камни и осколки плит, товарищ бьет по ним палкой: распугивает змей. Зачем, говорит сын, они же безухие. Зато они чутки к ударам, сотрясениям, толчкам, отвечает товарищ. И то правда, дяденька — старая толстая гадюка отползает в сторону, тупо оглядываясь на нас.