Хромой бес - Ален-Рене Лесаж

— Возможно ли, — восклицала она, — что граф, которого я считала исполненным прямоты и честности, оказался таким негодяем, что обманул нас обеих! Не могу прийти в себя от удивления, или, вернее, все еще не могу поверить этому.

— Да, — сказала Леонора, — я представляю его себе у ног моих… Какая девушка не доверилась бы тогда его нежным словам, его клятвам, в свидетели которых он так смело призывал небо, его все новым и новым порывам страсти? Его глаза еще красноречивее говорили мне о любви, чем слова; он казался обвороженным мною. Нет, он меня не обманывал; я не могу это допустить! Вероятно, отец говорил с ним недостаточно осторожно; они, наверное, поссорились, и граф обошелся с ним не как влюбленный, а как вельможа. Но, может быть, я напрасно льщу себя надеждой? Нужно покончить с этой неизвестностью; я напишу Бельфлору, что ночью буду ждать его у себя, пусть он успокоит мое встревоженное сердце или самолично подтвердит свою измену!

Марсела похвалила девушку за это намерение; у нее даже зародилась некоторая надежда, что граф, несмотря на свое честолюбие, будет тронут слезами, которые Леонора станет проливать при этом свидании, и решит жениться на ней.

В то время Бельфлор, избавившись от старого дона Луиса, раздумывал у себя в кабинете о последствиях приема, оказанного им старику. Он не сомневался, что все Сеспедесы, раздраженные этим оскорблением, будут ему мстить. Но это мало беспокоило его. Гораздо больше его волновали любовные дела. Он полагал, что Леонору заключат в монастырь; во всяком случае ее будут неусыпно стеречь, и, судя по всему, он больше ее не увидит. Эта мысль его огорчала, и он придумывал, как бы предотвратить такую беду. Тем временем вошел слуга и подал ему письмо, принесенное Марселой; то была записка от Леоноры, следующего содержания:

«Завтра я должна покинуть свет, чтобы похоронить себя в святой обители. Видеть себя обесчещенной, ненавистной всей семье и себе самой — вот плачевное состояние, до которого я дошла, внимая вам. Жду вас еще раз сегодня ночью. В отчаянии я ищу новых мучений: придите и сознайтесь, что ваше сердце не участвовало в тех клятвах, которые произносились устами, или подтвердите эти клятвы решением, которое одно только может смягчить жестокость моей участи. Так как после того, что произошло между вами и моим отцом, вы при этом свидании можете подвергнуться опасности, возьмите с собой провожатого. Хотя вы причина всех моих несчастий, ваша жизнь мне еще дорога.

Граф перечел записку два-три раза и, представив себе положение дочери дона Луиса, был растроган. Он задумался: благоразумие, порядочность, законы чести, попранные страстью, снова начали брать верх. Он вдруг почувствовал, что ослепление его рассеялось, и, как человек, пришедший в себя после буйного взрыва ярости, краснеет за вырвавшиеся у него безумные слова и поступки, он устыдился тех низких хитростей и уловок, которые пустил в ход для удовлетворения своей прихоти.

— Что я наделал, несчастный! — восклицал он. — Какой дьявол обуял меня? Я обещал жениться на Леоноре, я призывал небо в свидетели; я выдумал, будто король сватает мне невесту. Ложь, вероломство, кощунство, — я ничем не пренебрег, чтобы совратить невинность. Какой ужас! Не лучше ли было направить все усилия на то, чтобы заглушить страсть, нежели удовлетворить ее такими преступными путями? И вот порядочная девушка обольщена; я обрекаю ее в жертву гнева ее родных, которых я обесчестил вместе с ней; я гублю ее за полученное от нее блаженство. Какая неблагодарность! Я обязан загладить нанесенную ей обиду. Да, я это должен сделать и сделаю; я женюсь на ней и сдержу свое слово. Кто может противиться столь естественному намерению? Неужели ее снисходительность может внушить мне сомнение в ее добродетели? Нет, я знаю, чего мне стоило преодолеть ее сопротивление. Она сдалась скорее на мое клятвенное обещание, чем на мою любовь… С другой стороны, если я сделаю этот выбор, я очень много проиграю. Я могу рассчитывать на самых богатых и знатных невест в королевстве, а удовольствуюсь дочерью простого, небогатого дворянина. Что подумают обо мне при дворе? Скажут, что это нелепый брак.

Бельфлор, обуреваемый то любовью, то тщеславием, не знал, что предпринять. Но, хотя он еще колебался, жениться ему на Леоноре или нет, он все-таки решил пойти к ней в следующую же ночь и приказал слуге предупредить об этом госпожу Марселу.

Дон Луис тоже провел день в размышлениях; он думал о том, как восстановить свою честь. Положение казалось ему весьма затруднительным. Прибегнуть к суду — значит предать свое бесчестие гласности; притом он совершенно справедливо опасался, что закон окажется на одной стороне, а судьи — на другой. Он также не осмеливался броситься к стопам короля. Думая, что тот сам хочет женить Бельфлора, дон Луис боялся совершить ложный шаг. Ему оставалось только требовать удовлетворения оружием; на этом решении дон Луис и остановился.

Сгоряча он уже хотел было послать вызов графу, но, одумавшись, рассудил, что слишком стар и слаб, чтобы полагаться на силу своей руки, и предпочел предоставить это сыну, рука которого вернее. Он отправил к сыну в Алькала одного из слуг с письмом, в котором приказывал ему немедленно приехать в Мадрид, чтобы отомстить за оскорбление, нанесенное роду Сеспедесов.

Этот сын, по имени дон Педро, — восемнадцатилетний юноша, очень красивый собою и такой храбрый, что слывет в Алькала самым опасным забиякой из всех студентов. Но вы сами его знаете, — прибавил бес, — и мне нет надобности распространяться о нем.

— Правда, он преисполнен отваги и всяческих достоинств, — подтвердил дон Клеофас.

— Этого молодого человека, — продолжал Асмодей, — не было в то время в Алькала, как думал его отец. Желание увидеться с дамой сердца увлекло его в Мадрид. Он познакомился с ней на Прадо, в последний свой приезд домой. Ее имени он еще не знал; от него потребовали, чтобы он и не делал попыток узнать его. Юноша с большим огорчением покорился этой жестокой необходимости. Девушка, которой и он понравился, была знатного рода; не надеясь на постоянство и скромность студента, она почла за благо, прежде чем ему открыться, испытать его.

Он был занят своей незнакомкой более, чем философией Аристотеля, а близость Мадрида от Алькала позволяла ему частенько пропускать занятия подобно вам, но с той разницей, что его предмет был более достоин любви, чем ваша донья Томаса. Чтобы скрыть от отца, дона Луиса, свои любовные путешествия, он обыкновенно останавливался на постоялом дворе, на окраине города, и жил там под вымышленным именем. Дон Педро выходил со двора только утром в известный час, дабы отправиться в дом, куда в сопровождении горничной приходила и дама, отвлекавшая студента от ученья. Остаток же дня он проводил взаперти на постоялом дворе; зато с наступлением темноты смело разгуливал по всему городу.

Однажды, проходя ночью по какой-то глухой улице, он услышал звуки музыкальных инструментов и голоса. Он остановился, прислушиваясь. То была серенада; кавалер, устроивший ее, был пьян и потому груб. Едва завидев нашего студента, он поспешил к нему и вместо приветствия резко сказал:

— Проходите своей дорогой, любезнейший; любопытных здесь принимают скверно.

— Я бы, конечно, мог уйти, если бы, вы попросили повежливее, — отвечал дон Педро, задетый этими словами, — но, чтобы научить вас разговаривать, я останусь.

— Ну, посмотрим, кто кому уступит место, — сказал устроитель концерта, хватаясь за шпагу.

Дон Педро последовал его примеру, и они начали драться. Хотя устроитель серенады довольно ловко владел оружием, он все же не успел отразить удара противника и замертво упал на мостовую. Музыканты, побросав инструменты, схватились за шпаги, спеша на помощь устроителю серенады; теперь они стали наступать, чтобы отомстить за него. Они все разом набросились на дона Педро, который в этом трудном положении показал свое искусство. Он не только с необыкновенной ловкостью отражал все удары, но в то же время и сам наносил их с ожесточением, не давая противникам передышки.

Однако они были так упорны и их было так много, что студент, при всем искусстве, не устоял бы, если бы граф де Бельфлор, проходивший в то время по улице, не вступился за него. Граф был отзывчив и великодушен; он не мог не сочувствовать человеку, отбивающемуся от стольких вооруженных врагов. Он выхватил шпагу и, став около дона Педро, так яростно напал на музыкантов, что все они бросились врассыпную, одни израненные, а другие из страха быть ранеными.

Когда они скрылись, студент стал благодарить графа за оказанную помощь. Но Бельфлор перебил его.

— Стоит ли об этом говорить, — сказал он, — вы не ранены?

— Нет, — отвечал дон Педро.

— Уйдемте поскорее отсюда, — продолжал граф, — я вижу, вы убили человека; оставаться тут опасно, вас может застигнуть патруль.