Сидр для бедняков - Хелла Хассе

— Не кричи, — оборвал Рейнир.

На тропинке из-за кустов жимолости, образовавших высокую изгородь, показался человек с тележкой, нагруженной свежестругаными колышками.

— Вставай, идем отсюда. — Марта в нервном возбуждении совала ноги в грязные туфли.

— Куда? Здесь все тропинки ведут к одному месту, — сказал Рейнир, зевнув.

На этом берегу деревня называлась Шатиньи-Леглиз. Вокруг запущенного луга с протоптанными крест-накрест дорожками стояло десятка полтора домишек, бакалейная лавка — она же кафе — и еще одно здание, разделенное на две половины: левая, очевидно, служила мэрией, а правая — школой. Дальше виднелась небольшая церковь, когда-то, видимо, принадлежавшая замку. Между церковью и школой располагалась квадратная площадка, обнесенная белыми колышками. Натянутый между деревьями транспарант гласил: «Ежегодные большие соревнования Петанк — Шатиньи». Вокруг ни души, только человек с тележкой, который, дойдя до школы, сбрасывал свой груз на землю. Марта и Рейнир медленно прохаживались взад и вперед по извилистой дорожке, которая вела к реке. Оба упрямо молчали.

— Рейнир, — сказала наконец Марта, прерывая тягостное молчание, — ты только что говорил… Софи знала, что ты встречаешься со мной?

— Да, знала и одобряла. Других женщин — нет. Те становились между мной и ею. Угрожали нашей совместной жизни. Тебя она не боялась.

Марта словно оцепенела. Такого унижения она не ожидала.

— Так почему ты ко мне вернулся? Почему захотел уехать со мной, а не с другой женщиной? И почему именно теперь? Неужели и на этот раз лишь ради Софи?

— Нет, вовсе не ради этого. Господи, Марта, разве я знаю? Да и какое это имеет сейчас значение?

— Хорошо, если не это причина, стало быть, что-то изменилось?

— Постарайся смотреть на эти вещи просто, как я. Ты моя подруга, я к тебе привязан, ты привлекательная женщина, и мне приятно бывать с тобой.

— Иной раз — да, иной раз — нет, — громко и твердо сказала Марта и отвернулась от него. — А теперь предположим, что и я отношусь к тебе с такой же легкостью. Разве этого достаточно, чтобы уехать вместе и послать все к черту?.. Иди, не стесняйся, я лучше побуду одна, — крикнула она, когда Рейнир, разозлившись, ускорил шаг и обогнал ее.

Марта постояла в нерешительности на дороге, потом круто повернулась и пошла в противоположную сторону. Справа бежала тропинка, терявшаяся в чаще ежевики. Пригибаясь под колючими ветками, Марта вышла на полянку и села в траву.

Марте страстно хотелось вернуть себе тот мир, который когда-то временами открывался ей, но потом был утрачен. Произошло это после встречи с Паулем — поначалу просто знакомым, приятелем ее друзей, а затем как бы открытым заново, когда по его приглашению она впервые пришла к нему домой. Здесь, в привычной для себя обстановке, он вовсе не был тем неуклюжим молчуном, каким казался в любом другом обществе. Приятно удивленная таким перевоплощением, Марта любовалась им, а он показывал ей свои коллекции кристаллов и руд, рассуждал о пластах залегания, о структуре граней. Его научные объяснения звучали для нее как признание в любви к гармонии и порядку, за его сдержанностью угадывалась внутренняя страсть. Она брала в руки кусок кварца и подносила к свету, чтобы полюбоваться блеском и причудливыми переливами красок. Пауль удивленно улыбался, гордый, что ему удалось пробудить в ней интерес к тому, что было главным в его жизни.

Сдержанным и медлительным был он и в любви. В Марте все клокотало, один порыв сменялся другим, а он и не замечал их, и даже заметив, все равно бы не понял. Пауль отдавал себя не целиком, а только частично. Марта же всегда жаждала полноты и цельности чувств.

Со свадьбой они не спешили: ни владелица пансиона, в котором жил Пауль, ни Учебный центр, где работала Марта, не могли предоставить им квартиру. У Марты была комната в здании Учебного центра. На одном этаже с ней жили еще двое сотрудников: женщина из отдела социальной помощи и пастор. Казалось бы, можно в свободные часы запереться на ключ и отдыхать, но не тут-то было. Непрерывная беготня по коридорам и стук шагов на лестнице создавали изрядный бедлам. Стоило Марте переступить порог своей комнаты, как тотчас по всякому пустяку начинали барабанить в дверь или звать ее к телефону. Поэтому, если не было срочной работы, она уходила по вечерам в пансион к Паулю. С друзьями и общими знакомыми она встречалась либо у него, либо где-нибудь в кафе. Мало-помалу собственная комната превратилась для нее в довесок к Учебному центру, а время, которое она в ней проводила, — в сверхурочное продолжение рабочего дня. Хозяйкой она себя там не чувствовала.

Зато Пауль, тот всегда был хозяином своей жизни. Из больницы, где он работал, он шел домой, к своим книгам, рукописям и ящикам с коллекциями. В домашних туфлях, с трубкой в зубах, он спокойно передвигался в своем уютном мирке, где Марта всегда была желанной гостьей, но не больше, ибо там все носило отпечаток его личности, его педантичной организованности, и у Марты не было ни малейшего шанса свить там гнездо.

Заведенный Паулем порядок вполне его устраивал. Вначале оба работали — каждый занимался своим делом, после немного отдыхали, шли на прогулку, иногда Марта оставалась у него на ночь, изредка по выходным ездили в лес или в дюны. Такая жизнь казалась Марте скучной рутиной, и временами ее подмывало выкинуть коленце, выходящее за рамки благоприличия. Она пыталась обнаружить под непроницаемой уравновешенностью Пауля хоть какие-то всплески душевного порыва, увлеченности, которая некогда почудилась ей в его рассказах о кристаллической решетке и о светопоглощающих свойствах кристаллов. Частенько, когда она сидела в его комнате за книгой или штопала ему носки, а Пауль за письменным столом приводил в порядок свои рукописи, ей вдруг представлялось, что время повернуло вспять и она снова, как десять лет назад, живет в меблированной комнате, а мать, склонившись над столом, шелестит бумагами. Ведь и тогда, сидя за уроками, она втайне тосковала но настоящей жизни, которая требует полной самоотдачи.

Когда Пауль на год уехал в Швецию практикантом в одну из клиник, недовольство Марты стало вполне определенным. Он отказался от комнаты в пансионе, сдал на хранение мебель и книги. Марта попросила оставить ей коллекции, но выяснилось, что он и их уже куда-то пристроил. После отъезда Пауля Марта что-то утратила в жизни. С его приятелями и коллегами ей было скучно: она знала заранее, о чем они будут с ней говорить, была в курсе их личных и семейных дел. И жизнь их представлялась Марте однообразным коловращением пошленькой карусели: лев — лошадка — лебедь. В мастерской Стратмана и Доры все тоже шло по-старому. Дискуссии о проблемах искусства, о политике — вымученные и бесплодные — сводились, в сущности, к бесконечному перемалыванию одних и тех же аргументов десятилетней давности. Былой воинственный задор сменился горечью, надежды уступили место скептицизму, и Марта — свидетельница этих перемен — испытывала только стыд и боль. Она бродила по городу, чаще всего одна, посещала театры, ходила в гости, но ощущение, что жизнь проходит мимо, не покидало ее ни на минуту. Все, что она видела вокруг, вызывало в ней отвращение. Послевоенное благоденствие казалось ей предательством. Она ненавидела огромные, сверкающие автомобили, заполненные предметами роскоши магазины, атмосферу крикливой рекламы и халтурной безвкусицы и дух делячества, проникший во все поры жизни, а главное — всеобщее равнодушие ко всему. Подчас, придя с работы домой, она подолгу лежала на кровати или неподвижно стояла, прислонясь головой к кафельным плиткам над умывальником. Жалкий вид туалетных принадлежностей и кухонной утвари, старенький халат на крючке за дверью, бутылки кефира и пачка масла на подоконнике — все это приводило Марту в уныние. Теперь она подолгу стояла перед зеркалом. Юность прошла, ей уже тридцать, и все больше сходства со старой девой. Незаметно для себя Марта утратила свежесть, которая придавала ей особое очарование. Пока она была с Паулем, ей не приходилось беспокоиться о своей наружности, она ему и так нравилась. Но теперь Марта рассматривала себя трезво, как бы со стороны. На шее появились мелкие складочки, чуть поникли плечи, загар уже не придавал коже былого золотистого оттенка, а испещрял лицо и руки неровными пятнами. И взгляд стал какой-то голодный. Марта казалась себе блеклой и увядшей.

В один из таких невеселых дней она получила письмо от доктора Морслага, который раза два читал у них в Учебном центре лекции. Он писал, что был бы рад, если бы Марта в ближайшее время согласилась принять его и поговорить относительно анкетного материала, собранного ею для Учебного центра среди юношей и девушек от восемнадцати до двадцати пяти лет.

Рейнир остановился на безлюдной дороге. Слева между деревьями виднелись поля, озаренные лучами послеполуденного солнца, заросли жимолости источали дурманящий аромат. В глубине души он надеялся на чудо: что-то случится, и все изменится, и ему не нужно будет принимать решение. Но чудо не совершилось, и выхода он не видел. Рейнир отдавал себе отчет в том, что в конечном счете на карту поставлены не отношения с Софи или с Мартой, а его собственная духовная эволюция. После выхода в свет книги «Трудовая молодежь в обществе завтрашнего дня» он помимо своей воли стал жертвой шумной известности, угодил в жернова славы. К своему великому изумлению, он обнаружил, что на щит поднимают его те, кого он резко критиковал в своей книге, а передовые социологи, к мнению которых он прислушивался и с которыми в университетские годы находился в тесном контакте, оставили его труд без внимания. Он и опомниться не успел, как промышленники, жаждущие влияния не только в сфере чистой экономики, но и в области политики и идеологии, воспользовались им как своей козырной картой. Рецензии на его книгу в ежедневных и еженедельных изданиях, субсидируемых крупными денежными тузами, создали ему успех; но не такого успеха он ожидал. И он подчас недоумевал, какие же из отвергнутых отцовских принципов, которые до сих пор жили в нем подспудно, проявились в его работе.