Трепет крыльев - Катажина Грохоля

Не знаю почему. Но нельзя же прийти к родителям и сказать:

— Муж меня бьет.

— Подбил мне глаз.

— Выкрутил руку.

— Ударил.

— Колотит.

Но я знаю, все изменится, поэтому лучше, чтобы вы не знали об этом, чтобы не смотрели на меня, как на жертву, чтобы не осуждали его за то, что он иногда теряет почву под ногами. Нет, я вам не потому об этом не говорю, но даже если б сказала, то только затем, чтоб вы сразу же забыли то, что я вам сказала. Я не хочу видеть упрек в ваших глазах, не хочу советов, не хочу сочувствия, не хочу с ним расставаться, потому что он меня любит и я его люблю.

Поэтому зачем говорить! Жаловаться? Искать сочувствия? Пасовать? Выставлять себя идиоткой?

Но теперь я скажу все.

И это только начало.

Я не помню времен года и месяцев — ничего не помню, кроме постоянного напряжения и чувства, что после работы надо как можно скорее оказаться дома.

Окружающий мир все больше отдалялся: я не помню, какая была погода — ни дождей, ни морозов, ни жары, не помню животных и птиц, не помню соседей и знакомых, которые порой бывали у нас. Его знакомых. Я не помню запахов и вкуса еды, фильмов и программ новостей.

Но отлично помню, как перекашивалось у него лицо, как вздергивался правый уголок губ, и я знала, что через секунду он взорвется, поэтому улыбалась, садилась поближе к нему, прижималась, иногда гладила по бедру — тогда секс еще помогал отсрочить исполнение приговора за то, чего я была не в состоянии предвидеть.

Однажды позвонила Дарья, она приехала из Франции на пару дней. Я обрадовалась.

Он прикручивал деревянную панель к посудомоечной машине, которую купил в субботу, сюрприз для тебя. Стоя на коленях на полу в кухне, не поднимая головы, спросил:

— Что еще за Дарья?

— Моя подруга по институту. — Радость в моем голосе звенела на всю кухню. Он рванул тумбочку, стоявшую рядом, — так, что загремели кастрюли. — Я встречусь с ней! Подожди, я оттуда все выну. — Я наклонилась: легче будет вставить машину, если немного сдвинуть тумбочку, но, набитая кухонной утварью, она слишком тяжелая.

— Я знаю ее?

— Нет, но можешь познакомиться, — говорю я смело. Эту кастрюлю со сколотым краем надо выбросить, кажется, вредно готовить в посуде с поврежденной эмалью, а у этой маленькой сковородки такое неровное дно, что на ней можно жарить, только держа за ручку.

— Тогда почему я о ней ни разу не слышал?

— Ох, ты о стольких моих подругах не слышал… — Это ж надо, я так искала эту корзиночку, она отлично подойдет для приправ, я думала, куда-то пропала, а она спряталась под стеклянной жароупорной миской.

— Да?!! — Он отложил молоток. Я не отреагировала на повисшую в кухне тишину, радость от телефонного звонка лишила меня бдительности. Что я сказала? Не помню. Что могло его разозлить? Сосредоточься, сосредоточься!!!

— Прости, я не то хотела сказать, — поправляюсь я быстро и втягиваю голову в плечи, не выпуская из рук корзиночку для приправ.

Он встает и хлопает дверцей посудомоечной машины. Деревянная панель валяется рядом. Он наклоняется ко мне.

— Я всегда знал, что ты что-то от меня скрываешь! Хочешь встретиться с ней наедине, без меня, правда? Пожаловаться ей, как ты влипла!

Я сижу среди кастрюль, возле коленки маленькая красная, в белые цветочки, я почти ею не пользуюсь, но очень люблю, ее мне мама отдала, она такая несовременная, яркая, сейчас таких уже не делают, а щели между плитками на полу — не коричневые, а серые, я никогда не обращала на это внимания, и крышки лежат рядом, и его ноги возвышаются передо мной в черных носках. Я поднимаю взгляд.

— Нет-нет, в самом деле… Впрочем, я думала, что мы вместе…

— У тебя нет времени ходить к моим знакомым, а меня ты хочешь затащить на какие-то дурацкие встречи с твоими якобы подружками? За кого ты меня держишь? Убери это!

Он пнул кастрюли, зазвенели крышки, покатились аж под плиту. Черные носки исчезли, и я спрятала эти кастрюли, и ту красную, и даже те, которые собиралась выбросить, обратно в тумбочку. И не встретилась с Дарьей.

Семья важнее давней подруги.

Как-то в воскресенье у меня болела рука, которую он выкрутил утром с такой силой, что я подумала: сломана. Он сделал это не нарочно, просто я налила в кофе трехпроцентное молоко, а он пьет только полупроцентное. Он вылил кофе в раковину — ничего не сказал, просто вылил. Я заволновалась, когда увидела, как он отводит кружку ото рта, немного удивленно, как медленно приподнимается со стула, встает, отодвигает стул, идет к раковине с кружкой в руке, потом метким движением выливает кофе, перевернув кружку. Маленькая темная струя, падающая в отверстие мойки, и его рука на чайнике. Он ждет, пока закипит вода, заваривает новый кофе, затем достает из холодильника пакет молока — трехпроцентного, ставит передо мной, наклоняется ко мне, помертвевшей за столом, застывшей.

— Какое это молоко? — спрашивает он спокойно.

— Трех… трехпроцентное, — говорю, запинаясь, я.

— А какое я пью?

— Полупроцентное.

— Ах, значит, ты не забыла?! — Я и сейчас сжимаюсь, вспоминая кажущееся спокойствие его голоса.

— Нет-нет. Только…

Все было напрасно, совершенно напрасно, потому что он схватил меня за локоть и выкрутил руку за спину. Я опустила голову, и волосы упали в чай, стоящий передо мной. (Кофе я успела возненавидеть).

И тогда он дернул меня за волосы, так что мне пришлось поднять голову, и с волос на мой пепельного цвета свитер упало несколько капель чая, он был горячий, я почувствовала это, но моя рука за спиной была словно в тисках. Я ждала хруста, такого, как в фильмах, когда кому-то сворачивают шею.

— Какое это молоко? — спрашивает он.

— Ноль пять процентов, — бормочу я, мне так нестерпимо больно, что хочется кричать, но крик еще хуже, и я не кричу.

— Какое?! — снова спрашивает он, не ослабляя хватки.

Как я могла ошибиться, думаю я, ведь он повторяет тот же вопрос, заданный минутой раньше, но теперь это новый, другой вопрос.

— Трехпроцентное, прости…

— Так трудно запомнить, какое я пью?

Кожа у меня на голове болела, я боялась, что появятся залысины, а это будет невозможно скрыть от подруг, от начальника, от завтрашнего дня.

— Какое это молоко?

— Трехпроцентное, прости!

— А какое я пью?

— Обезжиренное.

— А какое я пью?!

— Трехпроцентное!

И снова сильный рывок. Боже, я никак не могу сосредоточиться, Боже милостивый, помоги мне.

— Ты невнимательна! Какое это молоко?

— Трехпроцентное!

— А какое я…

— Ноль пять!

— Я не закончил вопрос! Ты меня перебиваешь! Ты постоянно меня перебиваешь! А какое я люблю?

— Ноль пять процентов…

— Это так трудно запомнить? Сколько раз ты должна это повторить, чтобы запомнить?! Почему ты делаешь мне назло?!!

Не отвечать. Все, что ты скажешь, будет использовано против тебя. Не отвечать, молчать, теперь молчать. Это трехпроцентное молоко, он пьет полупроцентное, ноль пять процентов он пьет, в кофе он добавляет ноль пять процентов, зачем я вообще купила трехпроцентное? Потому что другого не было, вот почему. Чтобы дома было хоть какое-то, чтобы он не возмущался. Однажды уже был скандал из-за молока. Я могла пойти в другой магазин, но я спешила.

Не оправдываться, не защищаться, не бесить его еще больше, тогда он меня отпустит. Эту боль можно вытерпеть, не плакать, потому что это разозлит его, чтобы даже слез не было в глазах… Да, ничего такого. Не обвинять, потому что он убьет, убьет меня когда-нибудь случайно. Выхода нет.

Все.

Отпустил.

Сидит напротив, опустив голову, закрыв лицо сильными руками. Я не вижу его глаз, сквозь пальцы текут слова, грустные и спокойные:

— Почему ты вынуждаешь меня на это? Что я тебе такого сделал?

Сейчас надо его приголубить, утешить, чтобы у него не осталось чувства вины, потому что иначе будет еще хуже, а на будущее помнить о молоке, не выводить его из себя, ведь он не всегда такой, он бывает чудесный, милый, галантный, ведь он не хотел.

— Я так люблю тебя, я же тебя так люблю, это молоко ерунда…

И мне становится страшно жаль его, ведь это мой муж, очень близкий мне человек. И я встаю, и глажу его по голове. И теряю бдительность, и невольно вырываются слова:

— Другого не было, извини…

Это непростительная ошибка. Он убирает ладони от лица, моя рука сползает с его волос, он пристально смотрит на меня и растягивает губы в улыбке, которая мне так хорошо знакома, от которой у меня все цепенеет внутри, и даже бедра сжимаются под юбкой.

— Боже мой! Не было другого?! В самом деле?! Другого не делают. Сняли с производства. Жаль.

Пауза.

Антракт.

Напряжение должно расти.

Не все сразу.

— До вчерашнего дня было, а сегодня нет. Ни в одном магазине. Какая жалость, очень жаль. Уже сообщали в «Новостях», что в нашей стране нехватка молока? Нет? Надо включить телевизор, обязательно, наверняка будут говорить на эту тему…