Сила меча - Дмитрий Тедеев

Какой хороший сон, думалось мне в полудрёме. Страшный, но хороший. Как жаль, что проснувшись, я позабуду его. Позабуду про камень…

А вдруг?..

Сумасшедшая догадка обожгла меня. В один миг я облился холодным потом. Проверить догадку было очень просто, но было неописуемо страшно. Наверное, даже страшнее, чем там, в Пустоте, когда исчезла Дорожка под ногами. Вдруг сумасшедшая надежда окажется напрасной? Но сильнее страха было охватившее меня нетерпение. А вдруг – не напрасной?! А вдруг всё, что приснилось – было на самом деле?!

Обмирая, я открыл глаза, торопливо сел. Глубоко вздохнув, как перед прыжком в ледяную воду, раскрыл ладонь.

На ладони лежал камень.

Тот самый. Небольшой, с перепелиное яйцо, но тяжёлый, переполненный звонкой лучистой силой, холодный и обжигающий неземным огнём.

Затаив дыхание, я рассматривал камень, любовался им. Его кажущейся простотой, бесформенностью, в которой угадывалось первозданное совершенство, великая гармония Космоса. Его янтарным Лунным свечением, мерцающим в прозрачной глубине. Я вгляделся в эту бескрайнюю глубину маленького камня, и передо мной вновь распахнулась холодная космическая Пустота. Рассечённая Дорожкой тёплого и звонкого света.

— Ух ты! Что это у тебя? Сердолик? Когда нашёл? Вчера на пляже, наверное? Мне почему не сказал?

Рядом со мной стоял проснувшийся Сашка и тоже разглядывал камень. Вид у него был немного обиженный. Но долго обижаться на меня Сашка не умел. Заулыбавшись, он протянул руку.

— Дай посмотреть!

Я очень осторожно вложил камень в Сашкину ладонь. Он вздрогнул, округлил удивлённо глаза.

— Какой холодный! Как из морозильника… И как будто жжётся. Щекотно так! Здорово! Нет, по–моему, это не сердолик. А что это? Тоже не знаешь? Красивый – обалдеть….

И мой друг опять заулыбался, любуясь. Радостно, от души. Сашка никогда не страдал завистливостью, умел радоваться чужой удаче. А уж моей – тем более.

— Расскажешь, как нашёл?

Я не мог рассказать. Не могу объяснить, почему, но не мог.

— Сань, ты только не обижайся, ладно? Это секрет. Понимаешь, не только мой секрет, но и Олега… Ты не обиделся?

Сашка взглянул без всякой обиды, чуть удивлённо. Дескать, да что ж ты, совсем за идиота меня держишь? При всей своей балагуристости и внешнем легкомыслии он уважал чужие секреты. А уж секрет Олега – подавно.

Ребята просыпались, подходили к нам, камень переходил из рук в руки.

Вскоре подошёл и Олег. Как всегда – подтянутый и энергичный. Никто ничего необычного не заметил. Лишь от меня не укрылось, как он вздрогнул, увидев камень. Но его мгновенная растерянность тут же прошла без следа, и через секунду я не был уже уверен, что она вообще была, а не примерещилась мне.

Ребята протянули Олегу камень. Он осторожно взял его, поднёс к глазам.

— Олег Иванович, а что это за камень? Сердолик? Топаз? Горный хрусталь?

Олег долго рассматривал камень, прежде чем ответить.

— Хрусталь, ребята. Только не горный. Это – Лунный хрусталь.

— А что, и такой тоже бывает?

— Да вот, оказывается – бывает…

И Олег, безошибочно угадав хозяина, протянул камень мне.

В тот же день я отдал камень Олегу. Я очень боялся, что он не возьмёт. Но Олег взял, легко и просто, не пришлось ни уговаривать, ни доказывать, что этот камень, способный отвести беду, ему сейчас нужнее, чем мне. Олег явно знал про камень не меньше, чем я. И взял его, но с условием, что не навсегда, что потом вернёт его мне.

Олег вернул мне камень весной, в день, когда я неожиданно испытал сатори.

Сатори

Недели за три до злополучной драки с Бурым я на тренировке разбил Сашке нос. Не специально, конечно. Нанося атеми, увлёкся, немного не рассчитал и случайно задел Сашку по лицу. Именно не ударил, а слегка задел. С ударами, которые мы отрабатывали на макиварах, резких, во всю силу, с мгновенной концентрацией, когда удар отдаётся не только в кулаке, но и во всём теле, как будто с разбегу выбиваешь плечом дверь, с такими ударами то случайное лёгкое касание не имело ничего общего. Но Сашка зажал руками нос, глаза его наполнились слезами, лицо стало беспомощным и растерянным.

Я испугался, стал извиняться перед Сашкой. Сашка сквозь слёзы попытался улыбнуться, кивнул головой, дескать – ладно, знаю, что ты не специально, всё нормально. Подошёл Олег, заставил Сашку оторвать ладони от лица, осмотрел слегка кровоточащий нос и спокойно отправил его умываться. А мне мимоходом, уже собираясь уходить к другой паре, сказал, что нужно быть внимательнее.

Но, почувствовав вдруг, что я почему‑то сильно не в себе, задержался.

— Ну чего ты, Максимка? Успокойся, всё нормально. Ничего страшного не произошло. Цел у него нос. Ну – больно, конечно, неприятно, но ты же не хотел. Мы не танцами занимаемся, а боевым искусством. Бывает. Ты не виноват. Сейчас Саня вернётся, и занимайтесь дальше.

Я замотал головой, безуспешно пытаясь подобрать слова, чтобы объяснить нахлынувшие на меня чувства. Но Олег понял меня по–своему.

— Что, считаешь, что всё‑таки виноват? Ладно. тридцать отжиманий, тридцать выпрыгиваний, пятьдесят – “пресс”, и так – три подхода. И – всё. И не вздумай сопли распустить, интеллигент ты наш. Рафинированный.

Я хотел спросить Олега, что такое “рафинированный”, но, почувствовав, что и в самом деле могу сейчас “распустить сопли”, поскорее молча упал в “упор лёжа” и начал яростно отжиматься. Краем глаза заметил, что вернувшийся Сашка подошёл к Олегу и стал что‑то говорить, кивая на меня. Скорее всего, доказывал, что я не виноват и наказания не заслуживаю. Олег что‑то ответил, пожал плечами и направил его заниматься к другой паре.

Я и сам знал, что не произошло ничего такого, из‑за чего стоило бы расстраиваться. Просто вдруг понял тогда, понял ясно и до конца, как будто понимание взорвалось внутри яркой вспышкой, насколько хрупок и уязвим человек. Как легко ему повредить даже случайным неосторожным движением. А мы на тренировках лупим по макиварам так, что слышно на улице. И ведь отрабатываем эти удары, чтобы иметь возможность когда‑нибудь так же ударить человека, а вовсе не макивару.

И грудь мне заполнила вдруг вязкая, противно сосущая пустота, предчувствие неотвратимой беды, и сердце беспомощно задёргалось, отчаянно затрепыхалось в этой равнодушной, мёртвой пустоте.

Я уже видел результат выполнения до конца и в полную силу того, что мы отрабатываем на тренировках.

А мне ведь тоже когда‑нибудь придётся бить кого‑то именно так. Как Олегу тогда в Крыму. В полную силу, насмерть. Непонятно, откуда взялось это безнадёжное знание, но это было именно знание, а не просто беспричинный страх.

Я отжимался, выпрыгивал, “качал пресс”, опять яростно отжимался, упрямо пытался гнать от себя тягостное знание, а ко мне очень медленно и неотвратимо приближалась переливающаяся изнутри холодным голубоватым сиянием огромная водная гора. Наподобие той, которую описал Курилов в своей удивительной поэме о море, Боге, одиночестве и преодолении. И я, так же, как и Курилов, был у самого подножья чудовищной волны, и надо мной так же безжалостно вздымался, готовясь обрушиться, заслоняющий полнеба светящийся гребень. Но Курилов, попавший в смертельную мясорубку пририфового океанского прибоя, уверенный, что это – конец, лишь любовался тогда фантастической красотой, идеальным совершенством надвигающейся морской громадины. Я не любовался. Моей жизни ничего не угрожало в знакомом спортзале, но во мне эта привидевшаяся волна вызывала лишь отвращение и тошнотворный ужас, тягостное ощущение полнейшего бессилия, безнадёжности.

Наваждение продолжалось совсем недолго, но было неимоверно ярким, всепоглощающим, изменяющим внутреннюю сущность. Волна исчезла за миг до того, как похоронить меня, но забыть о её приближении я уже не мог.

Олег, конечно, заметил, что я какое‑то время был явно не в себе. И он задержал меня после той тренировки, заставил выговориться. Он не давил, просто слушал, как‑то очень внимательно и по–доброму. Так, что захотелось объяснить свои чувства. Слова получались какие‑то неуклюжие, совсем не передававшие того, что со мной происходило. Но Олег не перебивал, слушал, понимающе кивал головой.

Выговорился, стало легче, показалось даже всё это полной чепухой, нелепыми детскими страхами, которые Олег сейчас наконец беспощадно высмеет. Но он не стал смеяться, долго молчал, о чём‑то задумавшись. И я вдруг понял, что мои страхи он вовсе не считает такими уж глупыми и пустыми, что он и сам не раз переживал что‑то похожее, только, наверное, никому в этом не признавался.

Потом он стал говорить, медленно подбирая слова, не столько со мной говорить, сколько вслух размышлять.