Там, на неведомых тропинках - Юрий Греков

Роника смеялась и радовалась, набрав в ладошку горсточку искорок, но тут проснулась мама и велела идти спать. А земля, укрытая снежно-голубым одеялом, понемножку отогрелась, ожили в ней корни цветов и трав... Наступил день.

Царь Холод, у которого, нос разболелся еще больше, разозлился окончательно.

— Убрать снег! Заморозить землю!

И Метели, схватив метелки, принялись разметать снег, добираясь до земли. Но тут налетел молодой южный ветер. Он толкнул одну тучу, другую — и те, обрадовавшись, принялись кувыркаться через голову, и с их спин посыпались на землю звездные искорки, которые ночью не успели упасть на землю и присели отдохнуть на тучи. И опять укрылась земля теплым одеялом. А ночью снова танцевали, греясь, звезды и сыпали на землю голубые снежинки. Так дни сменяли ночи, а ночи дни. Царь Холод свирепел все больше, но поделать ничего не мог.

И вот однажды утром из-за гор выкатилось румяное, набравшееся свежих сил Солнце и звонко щелкнуло царя по лбу горячим золотым пальцем:

— Катись, сосулька, восвояси!

Царь Холод вскочил, схватился за луч и отдернул руку, обжегшись. Это были уже не те лучи, что совсем недавно он легко ломал. А Солнце засмеялось и снова крикнуло:

— Ну, живо!

И понял царь Холод, что снова проиграл он бой с Солнцем, и побежал через горы и поля к себе на полюс, в ледяную пещеру, роняя по дороге слезы-сосульки... А Солнце растопило голубой звездный ковер, и ушли снежинки в землю, чтобы напоить корни деревьев и трав.

И в Стране Голубого Снега — теперь она стала называться так — снова наступило лето...

— Слушай, сколько же всякого повидал Синий Ветер! — с завистью сказал Мурашка, когда книжка умолкла.

Зучок промолчал, только вздохнул. А Мурашка, захлопнув книжку, с горечью добавил:

— А тут хоть какое бы самое завалящее путешествие совершить — и не думай!

— Ну, на воздушном шаре-то летали, — рассудительно заметил Зучок.

— Э, когда это было! — отмахнулся Мурашка.

Ни Зучок, ни Мурашка и предположить не могли, что одного из них ожидают в самом близком времени такие невероятные приключения, что и Синий Ветер мог бы позавидовать. Но, конечно, не знали они об этом, и знать не могли, и поэтому, досадливо поморщившись, разошлись по домам, чтоб снова прийти сюда, в дупло старого дуба, ровно через неделю.

Наступил понедельник, потом вторник. В общем, неделя началась, как обычно, и, как обычно в последнее время, тянулась она долго — ведь от воскресенья до воскресенья целых шесть дней! И все-таки шесть дней это не шесть лет, так что вытерпеть можно. Так рассуждал Зучок. А Мурашка злился на тех, кто выдумал такую длинную неделю — ну, чего бы ей длиться не семь, а, скажем, три или еще лучше — два дня! Ни о чем другом Мурашка уже и думать не мог, и вот во вторник на третьем уроке учитель, математики Жужелица вкатил Мурашке двойку. За что? А за что в любой школе ставят двойки? Ну, конечно, за невыученный урок...

По дороге домой Зучок долго молчал. Мурашке разговаривать охоты тоже не было: первая в жизни двойка — радости мало... Наконец Зучок, не глядя на товарища, сказал:

— Если ты еще одну двойку схватишь — пропало воскресенье.

— Что? — не понял Мурашка.

— А то, что заставят тебя и в воскресенье уроки готовить, — сказал Зучок и добавил: — И правильно заставят.

— Мурашка промолчал — что спорить? Зучок прав...

В этот вечер в Муравейнике на Мурашку надивиться не могли. И не только в этот, но и в следующий. Еще вчера он едва в книжку заглянет, как тут же объявит:

— Все. Выучил.

Теперь Мурашка просиживал над учебниками допоздна. И в первый вечер, и во второй, и в третий... И что из этого вышло? В среду Мурашка получил две пятерки, а в четверг учитель математики Жужелица не только поставил ему большую пятерку, но еще и долго хвалил. Но что самое удивительное: на этот раз Мурашка даже не заметил, как такая длиннющая неделя пролетела — будто и в самом деле в ней не семь, а всего два дня!

Не меньше Мурашки был доволен и Зучок. Он так и сказал:

— Ты молодец, Мурашка. — И добавил: — Давай сегодня попросим книжку рассказать две сказки...

Солнце едва поднялось над деревьями, как Зучок и Мурашка были уже в дупле старого дуба. Еще с вечера они сговорились прийти пораньше, чтоб книжка смогла, если согласится, рассказать две сказки — а на это ведь нужно немало времени. Зучок рассказал книжке, как прошла неделя, похвалил Мурашку и только тогда попросил:

— Может быть, ты расскажешь нам сегодня две сказки? Листья зашелестели, и в их шорохе мальчишкам послышалось:

— Хорошшшшо... Далеко на севере, среди вековых лесов, лежало огромное, заросшее камышами болото. Посреди болота на мшистых кочках кособочилась сложенная из кривых осиновых бревен избушка. Паутиной затянуло ее слепые окошки, серыми грибами поросла прогнившая крыша, а полуразвалившееся крыльцо утонуло в высоком мху. Кто сложил избушку — неизвестно. И когда сложили ее — тоже не знает никто. Может быть, построили ее люди, когда еще не было здесь болота. А когда обступили топи дом, бросили его хозяева и переселились в другое место. Непроходимая трясина, заросшая сверху зеленой ряской, предательские провалы, прикрытые гниющими камышами и осокой, преграждали дорогу к болотной избушке. Даже птицы сюда не летали.

Давно ли, недавно ли — поселилась в брошенной избе зеленая тоска. Она гнездилась в темных сырых углах, под лавкой со сломанной ножкой, в щелях гнилых половиц. Время от времени выползала она из своего логова и расползалась по белу свету. Тихо подбирается тоска к человеку, сковывает его, проникает к самому сердцу — и тогда люди говорят: «Что-то скверно на душе...». Тонким зеленоватым туманом застилает тоска глаза человеку — и меркнет все вокруг, и даже яркое солнце тускнеет. И все валится из рук, и работать не хочется, и свет не мил. А тоска все крепче, все плотнее облепляет сердце, застилает глаза. И только вдоволь натешившись, уползает на сырое болото в сырую избу — отдыхать да новых сил набираться. Много на земле таких болот, где в дуплах старых деревьев, в прогнивших пнях да под кучами тины и грязи гнездится тоска.

Много разных дел на земле у людей. Одни шьют сапоги и строят ракеты, другие роют шахты и плавают по бурным морям, третьи пашут землю и сажают леса. А вот в краю Голубых Озер жили люди, которые называли себя болотными следопытами. Следопыты ловили в озерах рыбу, охотились в лесу и по очереди уходили на поиски гнилых болот, где свила себе гнездо тоска. За разведчиком приходили другие следопыты. Люди выкорчевывали гнилые пни, крошили в пыль старые дуплистые деревья, прорывали каналы, осушая болото. И вскоре на этом месте начинал тянуться кверху молодой соснячок. Еще одним радостно чистым местом становилось на земле больше.

Дошла очередь и до гнилого болота, где стояла брошенная избушка. Следопыт Знак добрался до края топи, раскинувшейся насколько глаз хватал. Ему бы вернуться назад за подмогой, но решил он сам разведать болото. Щупая перед собой дорогу длинным шестом, он легко перепрыгивал с кочки на кочку. Обходя трясины, пробирался Знак к центру болота. И вот через просветы в камышовой стене увидел гнилую избушку. Заглянул следопыт в окошко, увидел в углах зеленоватую тень и понял, что напал на гнездо. А тоска, тихо и злобно шипя, ждала, когда войдет в ее логово человек, чтоб обволочь его глаза и сердце и заставить бежать. На Знак грохнул кулаком по гнилой крыше, нажал плечом на стенку, и покатились бревна, крошась в гнилую щепу. Хлынуло в избу горячее солнце, обожгло и согнало зеленую тень. И ссохлась тоска в тонкую серую пленку. Налетел ветерок, дунул — ив пыль разлетелась серая пленка. Разбросал Знак всю избенку по бревнышку, проверяя, не притаилась ли где-нибудь тоска, и только тогда собрался домой — за братьями и товарищами. Дело ведь было только начато — надо было еще осушить болото, чтоб никогда больше не нашла себе здесь логова зелень-тоска.

Прыгал с кочки на кочку Знак, уже виден был край болота, как вдруг ушла опора из-под ноги, и по пояс' провалился в болото следопыт. Будто что-то намертво вцепилось в его ноги, плотными обручами сжав тело. Мгновение — и по плечи ушел он в трясину. Уже у самого подбородка липко хлюпает грязь. Еще минута — и скроется он с головой. Последнее, что увидел Знак,— два куличка, подпрыгивая на месте, с жалостью, как ему показалось, поглядывали на него. И в то же мгновение он, едва успев набрать воздуху, ушел в липкую трясину с головой.

«Ну, все,— промелькнула мысль,— воздуху хватит на минуту, не больше...»

А трясина затягивала человека все глубже и глубже, наваливаясь на него всей своей липкой тушей. И в тот миг, когда Знаку показалось, что в легких уже не осталось воздуха, он почувствовал, как ноги его будто провалились в пустоту, а сам он повис, удерживаемый трясиной за плечи. Нечеловеческим усилием рванулся Знак, и с недовольным чавканьем трясина выпустила его. Когда Знак очнулся — он потерял сознание, опьянев от ворвавшегося в грудь воздуха,— трудно было сказать, сколько прошло времени. Знак пощупал вокруг себя руками — он лежал на груде гнилых водорослей, перемешанных с илом. Было совершенно темно, и даже острые глаза следопыта ничего не различали. Но Знак и не думал отчаиваться — он уже понял, что под трясиной проходит какой-то туннель, в трещину которого он провалился. А из туннеля обязательно должен быть выход. Знак распластался на мокром полу и замер, сдерживая дыхание. И вот легкий, едва ощутимый сквозняк показал: выход там. Знак вскочил и осторожно зашагал, тыча в темноту подобранной палкой.