Круглые коленки - Ирина Степановская

Она потом рассказывала, что я стояла рядом с Вовиком с совершенно невозмутимым видом, как будто мы с ним заранее договорились.

Мне понравилась Вовкина решимость. Правда потом выяснилось, что, женившись на мне, он таким образом удачно избежал распределения в отдалённую точку нашей огромной области, но я не возражала, мне казалось тогда, что я его люблю, и что он тоже рад, что нашел свое счастье во мне, а не в красавице Оленёвой. И я сама была тогда вполне довольна и полна надежд. У меня теперь был муж и поступление в аспирантуру. В науке для таких, как я, умных, решительных, знающих, самое место.

Я вздрагиваю. Голос по радио застает меня врасплох. Неужели я задремала? Вот уж на меня не похоже.

«…Сейчас вам будут предложены сувениры, ювелирные изделия, спиртные напитки и косметика. Ознакомиться с товарами фирмы «Счастливый полёт» вы можете, посмотрев журнал, находящийся в кармане на спинке сидения перед вами…»

На перегородке передо мной кармана нет. Нужно попросить журнал у стюардессы. В Берлине было не до сувениров.

Я покупаю модный одеколон. Отчётливый запах хвойного леса и снега. Я теперь знаю, оказывается, снег пахнет.

«Как же это вы умудрились сломать сразу обе ноги?»

Да, снег пахнет. Я теперь ненавижу гулять по заснеженному лесу.

Когда выяснилось, что квартира в Москве нам не светит, и мы должны будем чёрт знает сколько скитаться по съёмным коммуналкам, Вовик заскучал. Я целыми днями пропадала в своей лаборатории, Никитин коротал рабочие дни в весьма посредственном НИИ. Ни от чего не спасли ни моя «ученость», ни решительность. Вовик по вечерам ходил плавать и стал заниматься боксом. Я свой баскетбол к тому времени забросила уже давно. Потом он «заболел» горными лыжами и вместо стиральной машинки и пылесоса мы купили ему Fisher с ботинками, с «настоящими» креплениями и дорогущий костюм. Никитин правдами и неправдами брал профсоюзные путёвки три раза в сезон и отваливал кататься. Не знаю, кому уж я проиграла на этом этапе нашей жизни – самому Вовику или все- таки Оленевой, но это уже не столько мое дело, сколько Вовика. Однако я все- таки тянулась к нему и за ним. Я тоже пыталась ходить в бассейн, я тоже встала на горные лыжи. Конечно, я каталась не так хорошо, как он, но держалась на лыжах уверенно. Может быть это его как раз и раздражало, он хотел оказаться от меня как можно дальше, а я липла к нему со своими разговорами, проблемами, фотографиями.

В это время я уже перестала его любить, но мне все еще хотелось, чтобы он относился ко мне «по- человечески». Собственно, чем я была виновата перед ним? Мне хотелось доказать ему, что я не хуже других, что я лучше, что я вполне заслуживаю всего- всего, в том числе и его любви, но чем больше я старалась, тем хуже он ко мне относился. Я ревновала, он орал… Двери хлопали так, что были готовы сорваться с петель. О моей работе он вообще слышать не хотел, а что еще у меня было в жизни, кроме него и работы? Наконец я вышла на защиту и тут как раз меня вызвали на беседу из- за полученных откликов из- за границы на мою работу. Я нервничала ужасно, и эта дурацкая фраза «чтобы отличать порядочных людей от негодяев и придурков…» относилась как раз не к начальнику первого отдела, как тот подумал, и не к моему научному руководителю (как тот тоже мог подумать), а к моему внутреннему обращению к Никитину. Но начальник первого отдела этого знать не мог. Мышеловка захлопнулась, заграницу я не поехала, защиту мне отодвинули, и раз мне некуда было деваться я напросилась к Вовику в горы. Да, я уже не любила его, но меня одолевали жадность и ревность. Мне не было жалко денег, которые он брал на поездки, но мне было очень жалко себя. Когда я вспоминала его атлетическую фигуру, загорелое лицо, светлые волосы, а в хорошую погоду Вовик сиял на солнце, как медный таз, мне казалось, что отпуская его, я предаю свое счастье.

Вот лицо врача я не помню. Но он был тоже симпатичный, этот чернявый молодой врач, разглядывающий мои рентгеновские снимки. Наверное, мне нужно было там остаться у него, в этом травматологическом отделении в небольшом городишке Тырныаузе и согласиться на операцию. Потом мне рассказывали, что тамошние травматологи делают чудеса – ведь они постоянно имеют дело с переломами у лыжников, но Никитин повёз меня в Москву.

– Ты что, с ума сошла, доверяться этим коновалам?

– Вызови сюда маму, – сказала я.

– Может уже хватит валять дурака? – И тогда я впервые увидела его не моим одноклассником, пятнадцатилетним мальчиком Вовой Никитиным, безумно влюбленным не в меня, а в Олю Оленеву, каким видела его всегда, даже когда мы уже были пять лет женаты, а разъярённым, абсолютно чужим мне мужчиной. Я лежала на каталке, на которую меня переложили с носилок «Скорой», и ждала врача, а он стоял рядом в пустом больничном коридоре в своем сине- красном горнолыжном костюме и в носках, потому что горнолыжные ботинки ему сказали снять в приемном, а кроссовки его оставались в гостинице.

– Я вообще не понимаю, какого чёрта ты попёрлась вниз по этой труднейшей трассе! Почему ты не села на подъёмник и не спустилась на нём? И ты еще считаешь себя умной женщиной?

Я до сих пор помню это ощущение немоты – когда ты хочешь что- то сказать, а рот открыть не можешь. Язык не слушался, а зубы сомкнулись в сплошную цепь, словно гипсовые слепки, что в разнообразии стоят на полках в шкафу стоматологического кабинета. Так бывает во сне.

Я попёрлась по этой сложнейшей трассе вниз именно потому, что уже стало темнеть, выключили подъёмники, а ты, Никитин, всё не приезжал за мной к этому мерзейшему кафе, где оставил меня сидеть, чтобы самому ещё раз скатиться вниз, а потом подняться. Кафе! Тебя не было так долго, что уже уехали вниз на креселке темноволосые женщины в лохматых шубах, увозя на коленях раздутые кошелки, последние лыжники умчались вниз по сходящимся и расходящимся траекториям, как тёмные точки перед глазами теряющего зрение человека. Меня попросили выйти. Лязгнул замок. Возле дверей осталась только я, да ржавая, грязная урна, беременная окурками. Грозно нависла сбоку ледовая нашлепка Донгуз- Аруна, а головы Эльбруса скрылись в сгустившемся мареве. И я должна была там его ждать, как бедная родственница, если даже Эльбрус уже не хотел меня видеть?

И странная