Век перевода. Выпуск первый (2005) - Евгений Витковский

ТЕОДОР КРАМЕР (1897–1958)

ЗИМНЯЯ ГАВАНЬ

Мойше Розенблит на месте старомутомился бизнес делать свой,взял да и пошел со всем товаромк Гавани далекой Грузовой.Спустится матрос с холодных сходени решит на корточки присесть, —а товар у Мойше превосходен:есть ножи и есть любая жесть.Мойше Розенблит,или что болит?Кто тебе шататься тут велит?От реки ползет холодный морок,и шпана не слышит отговорок,Мойше Розенблит, ты старый жид!

Мойше Розенблит с лотком на пузе,что ни вечер, заявлялся в порт,научился разбираться в грузе,различал второй и третий сорт.Он смотрел, как флот уходит в рейсы,но имел достаточно умане бурчать, коль дергали за пейсы:грогом надирался задарма.Мойше Розенблит,что за странный вид,что в порту тебя так веселит?От реки ползет холодный морок,и шпана не слышит отговорок,Мойше Розенблит, ты старый жид!

Мойше Розенблит тропой в туманек мельнице добрался водяной.Утром он по дырам на кафтанебыл опознан уличной шпаной.Дождь, рассвет не темен и не светел,вот и Мойше подошел черед;те, кого вчера жестянщик встретил,слышали, как тихо он поет:Мойше Розенблит,плюнь на грустный вид,больше ничего не заболит!От реки ползет холодный морок,и шпана не слышит отговорок,Мойше Розенблит, ты старый жид!

ИНТЕРНИРОВАННЫЕ ХАЙТОНА[2]

По-тихому, на всякий случай,впотьмах умело взяли нас,за проволокою колючеймы оказались в тот же час.Ползла чреда часов туманных,нам долго было сужденопри жалких наших чемоданахстоять, не чуя ног давно.Мы — хайтонские бедолаги,от всех, кто дорог нам, вдали,трофей союзничьей отваги,соль — извините! — пыль земли.

Черпак баланды, самый первый,испробованный на веку;болит спина, ни к черту нервыи тело радо тюфяку;И мы легли, шурша соломой,в казарме на немытый пол,мы обволакивались дремой,но сон спасительный не шел.Шаг часового, шаг жестокийдоносится издалека;на западе и на востокенас гордо стерегут войска.

Но страх всё гуще, всё приметней,знакомым больше веры нет;неумолкающие сплетниплодят в потемках полный бред;всё громче пульс и всё короче,в душе — опять же пустота;глядишь, эсесовцы средь ночитараном выбьют ворота.Нас выведут, рядком построив,винтовки тявкнут в тишине —и мигом кровь и мозг изгоевразбрызгаются по стене.

Но может статься, что во мракегрядет спасенье от оков;поверх костей взрастая, макизаблещут шелком лепестков.И мы узнаем, что невзгодынам в жизни выпали не зря,что ради торжества свободымы попадали в лагеря.Ну что ж, покуда честь по честидостойно посидим в плену;авось с союзниками вместесумеем выиграть войну.

23-5.-23.6 1940

НИКОЛАС ПЕТРУС ВАН ВЕЙК ЛОУ (1906–1970)

ЧЕРНЫЙ ЛЕОПАРД

Вселенная раскалена,способна выгореть дотла;загустевают пламена,и в стены плещет жар стекла,

и снова призмой голубойокаменяется раствор —квадрат окошка над собойи небо в клетку ловит взор.

Но я пока покину сны,сквозь стены ропот слышен мне,в мои глубины тишиныпроситель да войдет извне.

Как сможешь ночью ты и днем —мечте о воле вопреки —под электрическим огнемжить в каземате по-людски?

Я в прошлом тоже человек, —печаль попробуй утаи, —но нежный зверь сокрыл навекв моих зрачках зрачки свои —

я втиснут в тонкое стеклограницами земного сна,и пламя плещет тяжело,вздымаясь с каменного дна.

Дороге вскрыться нипочем,мне послужить в который раз, —что ж, вновь ее мы наречеми поведем о ней рассказ.

Я врос корнями в глубь земли —сквозь дерн под черный перегной,туда, где воды залеглив глубинах толщей ледяной,

где малый не встревожит вздохнаигрузнейшие пластыбесчувственной во мгле эпохартезианской темноты.

Мрак стынет в жилах у меня,зрачки черней, чем антрацит,и мир, исполненный огня,надежно от меня закрыт.

Кустарник пуст, куда ни глянь,сюда не забредает гость,но маски, дорогая дань,слоновая резная кость —

ее приносят племенасюда по тропам меж болот,здесь прорастают семенаи ночью озеро цветет,

цветет почти что до утра,подобно плесени седой, —но предрассветная поравсё скроет гнилостной водой;

там черный леопард всю ночьсидел средь голубых жуков,он мне в глаза смотрел и прочьне уходил из тростников.

И первой ночью плакал я,уставясь в бездну желтых глаз,всё Божье в сердце затая, —но не об этом мой рассказ;

о, как далек от этих местмой дом и древняя земля —там звезды образуют крест,на румбы небосклон деля.

Вторая ночь была нема —тянулась тягостно в тиши,и только простиралась тьманад болью сердца и души.

На третью ночь в урочный чася снова к свету встал спиной,и вот уже в который раззрачки светились предо мной.

И стал кружиться жаркий леси засиял из темноты,на черные стволы древесвползали тусклые цветы —

в ночь, словно в дымчатый опал,текущий с веток по стволам,как плод, который зрел и спал —и влажно лопнул пополам;

тогда открылось мне во мгле,что время семени пришло,и даст оно ростки землемедлительно и тяжело.

Звала то флейта, то кимвал,и я, не ведая стыда,с трудом кустарник миновал,стремясь от света прочь, туда,

куда влекло мечты мои,где жирной становилась мгла,где вонь от рыбьей чешуисредь папоротников плыла.

Я в глубине манящих глазуже не видел желтизны,лиана черная сплеласьвкруг ног моих и вкруг спины;

и весь я кинулся впередво мрак мерцающих огней,зеленых, словно гладкий плод, —и пал в объятия корней,

влекомый сыростью и тьмой,и там озерное тепло,как бы смягчая натиск мой,мне влажно чресла облекло.

Большие белые цветкицеплялись за лицо мое,таращились в мои зрачкицветы лесные и зверье.

В опасно близкой вышинезмеились мангры надо мной,и в каждой луже мнились мнебогатства пропасти ночной,

кустарник обвивал стопы,хлестал негнущийся тростник,но не было иной тропы,как напролом и напрямик.

И к золотым глазам почтитогда вплотную подошел,остановился на путии в воду врос, как черный ствол,

все, очевидно, шло к концу, —искрился черный небосвод,и ночь струилась по лицу,как испарения болот.

И в темный зев низвергся я,преобразясь в подводный крин:цвести в глубинах забытья,питаться влагою глубин;

подобен чаше сей цветоки преисполнен красотой, —всех наших горестей истокистаял бы в купели той, —

а мир был тих, и пуст, и мал,и сам я тоже был таков;я в одиночестве внималприкосновеньям слизняков.

Я знал, что здесь обязан сгнитьеще до наступленья дня,и тонкая, как волос, нитьдушила в темноте меня;

дымилась бурая струяиспариною и теплом,мерцала рыбья чешуя,как надпись за двойным стеклом.

И утро грянуло, как взрыв,величием и белизной,мне пеленой глаза прикрыв,повиснув смертью надо мной,

и я отброшен был судьбойв никем не веданный придел:был скуден светом лист любой,но папоротник пламенел

в воде, прозрачной, как кристалл,в ней звездам не было числа,тогда я через силу встал —и боль вокруг меня текла,

я жаждал, но найти не могспасенья, — так в тенетах мглыломает крылья мотылеко стены или об углы;

и черный зверь мелькнул тогда,сквозь папоротник проскользя,как рыба в глубине пруда, —и стала мне видна стезя;

путь мрачен был и незнаком:там над скалистою грядой,над бездной и над ледникомстоял вулкан во мгле седой,

но мы в безумии погоньсошли, свой ужас удержав,туда, где полыхал огоньнеизвергающихся лав:

здесь гниль жиреет и растет,зрачки здесь — звезды в вышине,а боль вползает, словно лед,под ноги бурые ко мне;

вода перерезалась тьмой, —и я упал и поднял взор,а мир, единственный и мой,уже горел, как метеор;

растенье, человек, зверек —весь мир мой суть обсидиан;свободен тот, кто одинок,и сам собою осиян,

его чудес не перечесть,свечением пронизан он,и смерти нет, и танец есть,где нет названий и имен.

Валерий Вотрин{6}