Большая земля - Надежда Чертова

— А вот она, батюшка, в бабах-то!

Казак пересек улицу, придерживая шашку. Бледные женщины молча расступились перед ним, и он взял за руку окаменевшую Наталью.

В эту минуту из переулка, истошно крича, выбежала дурная девка Татьянка. Она переваливалась на ходу, словно утка, — одна половина ее тела, рука и нога были детски маленькие и хрупкие.

— Дядя Леска на потолке у монашек сидит. Дядя Леска зачем сидит? — картаво голосила она и размахивала малиновой детской ручкой.

— Молчи, христа ради! — испуганно дернула ее за рукав женщина в желтом полушалке.

Кривушинские еще ранним утром узнали, что дружинник Александр Бахарев прячется на чьем-то чердаке.

Дурочка утвердилась на второй своей, толстой и могучей, ноге и показала пальцем на избу монашек:

— Там, ей-богу! Дядя Леска!

Казак оставил Наталью с молодым и повернул обратно, к женщинам.

— Про кого это ты, голова? — закричал он издали Татьянке.

Но тут откуда-то вывернулся Иван Корявый, плечистый рябой мужик. Будто невзначай он наступил своим тяжелым сапогом на убогую ногу Татьянки. Та взвыла и плюхнулась на землю.

— Блаженненькая она у нас, — льстиво поклонился казаку Корявый. — Прощенья просим, всяко болтает.

Дверь избы Кузьмы Бахарева медленно отворилась, и во двор, поддерживаемая Авдотьей, вышла Мариша. Она оделась в чистое, праздничное платье, но ее потемневшее лицо было сурово и печально. На руках она держала грудного, за ней вереницей плелись принаряженные девчонки.

— Счастливых хлопот тебе, — сказала ей вслед Авдотья.

Мариша взмахнула вялой ладошкой, словно сняла паутину с лица, и мерно зашагала по улице.

— Пошла у лавочника, у Степана Тимофеича, живота просить, — певуче сказала Авдотья. — Это он Кузьму-то предал. Своей рукой на бумажку всех дружинников списал и начальнику подал. Бабы карабановские сказывали.

— О-о-о, родимец! — взвизгнула Хвощиха.

Авдотья повела синими глазами куда-то поверх бабьих голов и вытерла кончиком платка сухие губы.

— Она ведь и была уж у лавочника в дому, наземь пала… Не только ноги его, весь пол слезами улила. А он стоит, сопит, милые, боле ничего. Значит, правда, жизнь и смерть Кузина теперь в его руках. Ну, потом взялась она себя корить: зачем детей не повела? Может, от детей сердце у него дрогнет.

Глава седьмая

В жаркий полдень над селом загудел набат. В улицах сразу все спуталось, захлопали калитки, где-то громко завыла баба, по дороге, чертя пыль белыми крыльями, пронеслись гуси. Люди, словно слепые, крича и натыкаясь друг на друга, повалили к церкви.

Бежали с Кривуши, с Карабановки, с Большой улицы и с переулков. На площади медленно прохаживались три дородных казака, у школьного крыльца носатый офицер в пенсне горячил гнедого жеребца.

Люди вытягивали шеи, наседая друг на друга. Сзади кто-то крикнул:

— Вон они!

Из переулка выехали всадники. Среди них медленно шагали арестованные. Всадники направили лошадей прямо на толпу. Народ шарахнулся.

— Дедушка Маркел!

— Глядите-ка, Наталья!

— О, батюшки, брюхатую взяли!

— Хвощ!

— К чему Хвоща-то?

Федосья отчаянно задвигала локтями и вытолкнулась вперед. Она увидела своего мужа сзади Натальи, ноги у него путались, словно он шел по льду. От крика жены вздрогнул, сказал прерывисто:

— Пиньжак стеганый… принеси.

Федосья всплеснула руками. Перед ней пугливо расступились.

В тихой, опустевшей Кривуше она догнала Маришу с ребятами.

— Малый искричался весь, — тускло сказала Мариша, пошлепывая ладонью сонного малыша. — Покормить надо.

— Милая, а моего-то видала? Гос-поди-и!.. — закричала Хвощиха на всю улицу.

Мариша обернула к ней пыльное, обострившееся лицо и махнула рукой.

— Проститься не допустили с Кузьмой Иванычем, — ровно сказала она. — Степан Тимофеич закричал: «Кузьма нас в буржуи писал, а мы его в святые запишем!» В обиде он на Кузьму Иваныча: ведь целый амбар хлеба порушили у него. Говорила я тогда… Теперь, слышь, убивать хотят…

— Неужто? — Хвощиха остановилась, глаза у нее выкатились, ноги неудержимо затряслись.

Но Мариша зашагала по улице, и Федосья, свернув на зады, побежала к своей избе. Она распахнула настежь калитку и обе двери. В избе пахло кисло, пьяно. Федосья кинулась искать пиджак и вдруг увидела, что квашню с тестом расперло и оно ползет на скамью и на пол.

Федосья растерянно ввязла руками в тесто, стала было собирать его и втискивать в квашню, как вдруг вспомнила слова кривушинской бабы про Ток, про казаков — и ноги у нее подкосились: вот где схватили ее Якова! Грузно осев на пол, она закричала:

— Моего-то как бы не убили!

Когда с новым пиджаком на плече, задыхаясь, она прибежала на площадь и стала протискиваться вперед, ее как будто и не заметили. Толпа стояла, заглядывая в окна школы, и глухо гудела. Три казака теснили первые ряды и тревожно цыкали.

У школьного крыльца на горячившемся жеребце красовался носатый начальник. Перед ним, опустив седую голову, стоял дед Маркел, отец молодого дружинника.

— Благодари начальство. Поклонись в землю. Ну? — толкал его в спину усатый казак.

Дед упрямо покачал головой. Казак сдвинул тугую фуражку и ткнул деда сапогом в поротую спину. Маркел глухо вскрикнул и плашмя упал жеребцу под ноги.

— Убрать! — коротко приказал начальник.

Деда приволокли к первым рядам и бросили в народ, как в яму.

— Тихонько! — жалобным, сломанным голосом попросил старик, когда его подхватили под руки. — За сына!.. За Санюшку!.. Лавочник нас указал.

На крыльцо выталкивали из школы поротых, одного за другим. Вышел и Хвощ. Раскорячившись, он сам добрался до гнедого жеребца и повалился ничком. Жеребец захрапел и осел на задние ноги. Усатый казак поднял Хвоща и ткнул кулаком в бок.

— Ступай, неча землю лизать! — сказал он, усмехаясь.

Федосья поймала мужа за рукав и накинула на него пиджак; она так и не решилась спросить, зачем Хвощ велел принести одежду.

— За что это тебя? — со слезами спросила она.

— На Току им попался! — морщась, проговорил Хвощ. — Там дружинники прятались, ну и меня вроде причислили… в дружинники.

— Да ты бы сказал…

— На вот! А то я не говорил! Не слушают, знай волокут. Ну и влепили. Треххвосткой, шутка ли?

Федосья прокашлялась и вдруг сказала:

— А у нас пироги-то ушли.

— Дура! — махнул рукой Хвощ и осторожно пощупал спину.

Один из караульных, молодой казак, мерно расхаживал у школьных ворот. В школе оставалась одна Наталья.

Казаку что-то крикнули в окно, он обернулся к толпе и хмуро сказал:

— Ступайте кто-нибудь… вывести надо! Куда-а? Трех хватит!

Бабы кинулись в коридор и вышли оттуда медленно, спотыкаясь. С ними была Наталья. Она сникла всем своим располневшим телом, голова ее упала на грудь, лица не было видно под острым углом платка.

Казак отвернулся, нервно крутя шашку. Одна из баб несмело отогнула край Натальиной кофты, вскрикнула и зажмурилась:

— Спина-то… черная-котляная!

Толпа разламывалась перед Натальей и снова смыкалась. Кто-то негромко, обиженно заплакал. Толпа возбужденно зашумела. В эту минуту вывели и поставили на площади Кузьму Бахарева.

Он поднял отяжелевшие веки, медленно переступил босыми ногами и опять уставился в землю. На нем была белая рубаха без пояса, один рукав торопливо засучен, другой, изжеванный, висел свободно до кончиков темных пальцев.

Начальник принял от казака бумагу и начал читать вслух. Но народ шумел, ребятишки ревели. Начальник опустил бумагу и строго оглядел площадь. У ограды в полной готовности молчаливо ждали пулеметы. Начальник опять, не повышая голоса, принялся читать бумагу. Но только передние ряды услышали, что Кузьму расстреляют.

Длинный тощий мужик обернулся к толпе и крикнул в волнующуюся гущу голов:

— Убивать хотят! Писано!

— О-о-о! — ответила ему сзади баба и тоскливо схлестнула руки в розовых широких рукавах.

— Понаехали… баб брюхатых пороть! — медленно, тугим басом сказал Иван Корявый, с тяжкой злобой уставившись на начальника.

Тот нервно натянул поводья и махнул ладонью. Из церкви вышел священник в полном облачении. Он высоко поднял тяжелый крест, солнце сияло в каждом цветке ризы и в чаше с причастием.

На площади установилось плотное молчание, и тут все услышали крик Мариши. Она металась где-то в середине толпы, как большая подбитая птица.

— Пу… пустите! Живого человека убивают! Кузьма Иваныч, поклонись ты им… О, головушка моя разгорькая!

Кузьма исподлобья посмотрел в Маришину сторону и облизнул сухие губы.

— Уймись, баба! — сердито сказал мужик, державший Маришу. — Криком ничего не сделаешь.

Глава восьмая