Дневники и письма комсомольцев - Катаева М. Л. Составитель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ну, черт с тобой.
Итак, я хотел вспомнить о том, как я ногами вперед выехал из Москвы, чтобы в Омске силой вещей встретиться с тобой и получить в качестве матерьяла для воспоминаний черную шапку, лохматую голову и старые штаны цвета хаки, которым я положил конец в тайге на Кленовской тропе.
Замечу, в скобках, что я смутно припоминаю очки. Чьи? Твои или мои? Или они были у обоих?
Впрочем, это деталь.
Я хотел бы, чтобы трехлетний юбилей мы встретили бы с тобой у Виктора, в Москве, хотя ты и рассчитываешь к тому времени не «лечь под кипарисы».
Нет, я слишком рассержен на тебя, чтобы продолжать. До твоего ответа — ни строчки.
В. Кин
12/IV—23 г.
Право, мне немного совестно! Месяц назад сровнялся год, когда мы на Бочкаревском перроне решили с тобой уехать в Москву.
После этого — целый год планов, решений, совещаний…
А сейчас я хочу тебя спросить: не сделали ли мы глупости, уехав с Востока?
— По-моему — да.
* * *
Вероятно, природа дала мне очень ограниченный запас дружеских привязанностей. Кажется, на Дальнем Востоке я израсходовал его целиком, и на Урал не осталось ничего.
Живу, работаю, но никак не могу сойтись ни с одним из ребят. А ребята есть хорошие, душевные. Чувствую себя белой вороной.
* * *
Что ты делаешь, Антоныч?
Боюсь, что мои пророчества о тебе подтвердились. Москва, старые товарищи, перспективы «одного из вузов» — все это достаточно для того, чтобы память обо мне выветрилась из твоей лохматой головы. Может быть, иногда вспоминаешь обо мне в качестве статиста твоих приключений или героя анекдота о «Старине»?
Был, мол, такой чудак…
Я как-то говорил тебе о своей теории расстояний. Вероятно, действуют как катализатор идеализации: чем дальше, тем больше, тем интенсивнее, тем призрачнее становится фигура товарища.
Я перелистываю воспоминания — от темной, снежной ночи в Омске до подъезда ЦК, где мы недоумевающе смотрели друг на друга глазами людей, пропустивших поезд. Кажется мне, старый пес, что без тебя ДВ не был бы им — сейчас это для меня особенно ясно.
Чувствую, Антон, что это немного глупо. Очень похоже на «разлуку», «забыла» и прочее из сентиментального обихода нежных душ.
* * *
Я до того расхныкался, что задумываюсь — отсылать письмо или нет. Очень уж оно жалобное.
Пиши, старый пес. Хотя, пожалуй, это будет для тебя нелегкая задача.
Кстати, я так и не написал тебе, как я живу.
Сейчас я секретарю в Екатеринбургском укоме. Работы много. Скучной и неинтересной, хотя и сортом повыше, чем у нас на ДВ. В укоме — 2000 членов, 95 ячеек, 40 платных вол. организаторов, 8 школ фабзавуча, 4 профтехнические школы — цифры, сделавшие бы честь любой губернии на ДВ.
Меня поразило составление бюро и укома на пленуме укома: о них спорили в течение часа — о ребятах из ячеек. У нас на ДВ в уездах бывает несколько определенных укомщиков, об ячейках обычно не говорят — оттуда взять некого.
На Амурском обл. съезде я один имел стаж с 18-го года; здесь, на уездсъезде, человек пять имели стаж с 17-го (члены Соц. союза мол.).
В мае здесь была склока сначала в уральском, потом в губернском масштабе, в которой я принял участие. Кончилась в нашу пользу — губком партии стал на нашу сторону.
В августе я беру месячный отпуск и отправлюсь в месячное пешее путешествие по Уралу с ружьем и фотоаппаратом.
Имею твердое намерение, несмотря на рогатки ЦК, к осени отсюда удрать. Как и во всех неудачных предприятиях, имею на руках удачные шансы.
Пиши.
Жму руку. Твой В. Кин
29/VI—23 г.
Я начинаю думать, что ты:
Деморализован эскулапами, ходишь в шерстяных чулках, с кашне на шее, на ночь растираешься муравьиным спиртом и говоришь, думаешь и пишешь о кишках, бронхах, катарах и т. д.
Выпущен ЦК, сидишь в Пензе, пьешь чай с вареньем и бутербродами, вечером в городском саду любуешься на закат и слушаешь музыку и пишешь дальневосточные мемуары.
Пускаешь пузыри в отд. печати, носишь эмалевую звездочку на глаженом френче, пенсне и краги, завел блокноты со штампом ЦК и ждешь осени.
Или (самое простительное) ты умер?
И зарыт где-нибудь под задумчивыми кипарисами с похоронным маршем и красными знаменами, «еще один незабвенный товарищ, отдавший жизнь за торжество мирового коммунизма».
Если нет, то почему же ты ничего не пишешь, хуже — не отвечаешь на мои письма?
Когда я родился, мой отец, по рассеянности, которую я у него унаследовал, забыл пригласить фею, которая заведует почтой. И с тех пор я обречен на ужасное положение — писать тома и получать строчки.
Вероятно, ты заметил, что почти каждое мое письмо начинается сентенциями с размышлениями на эту скорбную тему.
14/VII
…Опишу тебе мой curriculum vitae[13].
Уралбюро передало меня Екатеринбургскому губкому. Тот назначил меня политпросветом Екатеринбургского укома.
В мае я работал политпросветом. В июне и до сего времени я работал секретарем укома и членом бюро губкома.
А сейчас…
— Ну что ты думаешь?
Передан «для усиления печати» в редакцию областной газеты «На смену»… Плохо то, что в этом году мои планы на учебу понижаются.
* * *
Живу скучно, без товарищей, женской ласки, в позе человека, некогда «видавшего виды».
Нравственно разлагаюсь.
Позавчера опустился до покупки шевровых ботинок. Дошел до такого дна, как собственная подушка. Чем только это кончится — не знаю. Единственным сдерживающим центром служит фотография. А ведь уже три месяца прошло, Антон, как мы расстались.
Если бы ты вспоминал обо мне только по праздникам, то у меня сейчас скопилась бы целая куча писем.
Быть
