Флоренский. Нельзя жить без Бога! - Михаил Александрович Кильдяшов

Он не видел в символистских изданиях желанного синтеза науки, философии и творчества, потому мечтал о своём журнале, где объединил бы «орден» друзей из гимназии, университета и круга младосимволистов. В этих устремлениях он очень надеялся на единомыслие с новым другом — поэтом Андреем Белым.

Ты священным огнём меня разом увлёк

С Андреем Белым Флоренский познакомился в декабре 1903 года, когда вместе с университетскими друзьями посетил интеллектуальное собрание в доме поэта. Первый восторг от Белого был восторгом литературным: «Наконец-то в русской поэзии появилась свежесть и чистота. Как будто посыпался искрометный водопад драгоценных камней!» — восклицает Флоренский. По его прозорливому ощущению, именно младосимволисты, к которым вместе с Александром Блоком и Вячеславом Ивановым принадлежал Белый, явят новый век русской поэзии, поднимут её на высоту, сопоставимую с высотой пушкинского века.

Вскоре после знакомства Флоренский напишет глубокую рецензию на поэму Белого «Северная симфония», которую назовёт «поэмой мистического христианства», одолевающей исповедников оккультизма и позитивизма. В этой рецензии, опубликованной в «Новом пути» под названием «Спиритизм, как антихристианство», автор развивает идеи из статьи «О суеверии и чуде», но уже гораздо непримиримее высказывается о медиумах и спиритах. Поэма Белого в оценке Флоренского — не просто художественное открытие с особым языком, образами, версификацией, это путь духовного восхождения, на котором «чистые звуки серебряного колокола», «тепло и всё заливающий свет», «радостное упование и лёгкость душевная».

Младосимволисты вошли в литературу в ту пору, когда оскудела, померкла мировая философия, и потому весь груз вопросов бытия и познания лёг на поэтов. В дружбе Флоренского и Белого чаши поэзии и философии пришли в равновесие. Во многом благодаря Белому Флоренский всерьёз взялся за собственное поэтическое творчество, обрёл в стихах огонь жизни: «ты священным огнём меня разом увлёк» — напишет он в посвящении другу. Во многом благодаря Флоренскому Белый утвердился как мыслитель: «долгие, философские, нас самоопределяющие беседы» — охарактеризует он эту дружбу.

В подобных беседах Флоренский раскрыл для поэта философию его отца-математика. Примирил в Белом идеи профессора Бугаева с идеями символизма. Когда в 1910 году Белый выпустит книгу статей «Символизм», Флоренский отметит родство размышлений сына по ритмике русского стиха с аритмологией отца.

В подобных беседах получили новую жизнь идеи Владимира Соловьёва. Лично встречавшийся с философом, Белый явил его для Флоренского в ином свете: не как поборника грядущего «великого синтеза», а как апокалиптика. Белый писал, что после разговора с Соловьёвым «жил чувством конца, а также ощущением благодати новой последней эпохи благовествующего христианства», что совпадало с мироощущением и духовными поисками Флоренского. Именно в это время Флоренский глубоко задумывается над Софией — Премудростью Божьей, прозревает вместе с Андреем Белым Христа как золотое солнце, а Софию как небесную лазурь, о чём упоминает в неоконченной рецензии на сборник поэта «Золото в Лазури». Слияние золотого и лазурного рождает белый цвет, отсюда псевдоним поэта. Белый — «цвет грядущего», «цвет Богочеловечества», «цвет Церкви», цвет «дня восстания из мертвых».

Многое говорит о взаимоотношениях друзей их переписка, длившаяся с перерывами с 1904 по 1914 год. Она насчитывает всего двадцать два письма, но в ней вызревали ключевые идеи Флоренского о природе символа, главы об Утешителе, Софии и дружбе из книги «Столп и утверждение Истины». Флоренский и Белый могли «говорить символически, не уславливаясь в символике», им снились схожие сны об убеляющей крови жертвенного Агнца Апокалипсиса, оба они чаяли молитвенной встречи со Спасителем.

На пути между альфой и омегой мы уже ближе к омеге. Наш век окутан туманом, подобно веку первохристиан: в тумане всё далёкое не видно и лишь близкие предметы явственно различимы. Христос рядом с нами, всё второстепенное утонуло во мгле. Такими мыслями живёт Флоренский.

В христианстве «мир сей» прозрачен, как стекло: оставаясь «миром сим» он уже и иной мир. Стекло невозможно разбить, его можно только начисто протереть. «Мир сей» минус пыль — Мир Божий. Моё «Я» — стекло плюс пыль. Пыль — покров Тайны. Резко удалишь пыль — повлечёшь осуждение и погибель. Спасительное очищение постепенно. Только в таком очищении живёт чувство безвременности и ощущение приближения Христа. Так откликается Флоренскому Белый.

Друзей единили многие и многое. Белый познакомил Флоренского с символистами — Брюсовым, Мережковским, Гиппиус, с которыми до этого он состоял лишь в переписке. Флоренский ввёл Белого в историко-филологическое общество при Московском университете. Но главное, что в 1904–1905 годах, в период между окончанием университета и поступлением в Духовную академию, в пору наиболее томительной духовной жажды и «обретения пути», Белый стал для Флоренского тем единомышленником, которого он не нашёл ни в семье, ни среди преподавателей, ни среди однокурсников. Белый казался мудрее и талантливее остальных ровесников: «Белый камень таит // Полноту всех цветов. // Как железо магнит, // Он манит нас без слов», — напишет Флоренский в поэме «Белый камень», посвящённой другу.

Белый смотрел на мир под тем же углом зрения, ощущал то же, что и Флоренский, жаждал того же. Стремился к цельности и гармонии, чувствовал, что «религиозное прорвалось в сознание». Белый противостоял тому же, что претило Флоренскому. «Оказалось бытие призрачным. Глянула сквозь него чёрная тьма. Лихорадочную напряженность сменило созерцательное бездействие. Русло жизни отхлынуло в сторону. С ревом и грохотом мчалась по нём колесница пошлости», — пишет Белый в статье «Символизм как миропонимание». «Пошлость пробиралась во все щели, самый воздух был растворён скучной пошлостью. Наяву спали тяжёлым сном без сновидений — угарным», — вторит ему Флоренский. Белый стал тем другом, в котором, как в зеркале, Флоренский хотел увидеть самого себя.

Тем удивительнее и болезненнее был для него отказ поэта от вступления в «орден» друзей, в которых Флоренский видел создателей нового журнала. Робкие, уклончивые слова Белого послужили первым яблоком раздора: «Ещё не надеюсь на свои слабые силы, ещё слишком мало знаю участников (кроме Вас)»; «душой примыкаю к Вам, считайте меня искренним и преданным делу доброжелателем».

С течением времени Флоренский и Белый соберут обильный урожай раздора, и то, что изначально единило, станет отдалять их друг от друга. Но пока, в 1904 году, они братья, духовные братья, чада общего духовника — старца Антония (Флоренсова).

Золотое сердце

Келья Донского монастыря. В гостиной со страхом и с трепетом Флоренский ожидает приёма. В дальней комнате шелест страниц, негромкие слова, размеренное чтение — молитва. Мгновение тишины — и вот твёрдой поступью, в белом подряснике, в остроконечной скуфье вошёл старец Антоний (Флоренсов). Благословил гостя широким жестом, усадил в кресло, сам сел напротив.

Было в его образе что-то орлиное: поступь — полёт, благословение — взмах крыльев, взгляд — тоже орлий. Старец любил повторять: «Владыки недаром стоят на орлецах — весь