Отей - Жан Фрестье

Застав ее в слезах, я было решил, что она расстроилась из-за нашей близкой разлуки. Когда же она призналась в истинной причине слез, надежда моя не сдавалась или, точнее, пытаясь изменить разочаровывающую меня реальность, я продолжал вести себя так, будто Ирэн плакала из-за предстоящего ей отъезда. Чтобы утешить мою равнодушную красавицу в ее воображаемой грусти, я обнял ее. Поцеловал, приласкал. Она была в моих объятиях, но в ее присутствии не было завтра; всем своим будущим, посвященным заботе о другом мужчине, она отсутствовала. И поскольку, в сущности, любая грусть выглядит одинаково, я, не боясь ошибиться, мог продолжать думать, что Ирэн плачет именно над нашей грустью, вернее, над нашей радостью, ставшей грустной с тех пор, как завтрашний день перестал быть для нее опорой, и она умерла, как повешенный в тот момент, когда стул опрокинулся под его ногами.

И будто время отъезда уже наступило, я начал спрашивать у Ирэн:

– Ты хоть мне напишешь?

– Постараюсь. Я не люблю писать.

– Но ты это сделаешь?

– Постараюсь.

В первый раз после долгого перерыва я вспомнил о нашем намерении пожениться, которое, благодаря размолвке Ирэн с мужем в конце первого года нашей связи, в течение нескольких месяцев казалось нам возможным. Это намерение умерло, и уже трудно было вспомнить, как и почему. Мы перестали о нем говорить. Я больше в него не верил, Ирэн – тоже. Оно попало под запрет цензуры. Мы никогда о нем не упоминали, боясь пожалеть о несбывшемся, боясь признаться в том, что нам не хватило мужества. В течение уже долгого времени мы с Ирэн шли в будущее бесцельно, без какого бы то ни было намерения им управлять. Однако в тот самый вечер, держа Ирэн в своих объятиях и видя ее еще влажные зеленые глаза, я попытался мысленно проникнуть в эту жизнь, за которую когда-то хотел взять на себя ответственность и которую скрывала от меня моя собственная жизнь, мои порой ничтожные поступки, отбрасывавшие, однако, на Ирэн гигантские тени.

– Ты никогда не говоришь о своем муже, – сказал я. – Как вы сейчас друг с другом ладите?

– Все по-прежнему. Как только рядом с ним оказывается любая, хоть немного смазливая девица, я для него перестаю существовать. А какой у него при этом вид! А какая самоуверенность! Да, он ни одной не пропустит.

Она говорила очень оживленно, и в этом читалось неизменное восхищение мужем, его талантом соблазнителя, который ей льстил, несмотря на то что оттачивался на других женщинах.

– А тебя это не ранит?

О нет, совершенно. Я просто не обращаю внимания.

Она лгала, в этом я был уверен. За холодностью Ирэн скрывалась глубокая рана.

Впереди у нас оставалась только одна ночь и один день. Часть ночи я пролежал, не решаясь разбудить Ирэн. Она спала глубоким сном, должно быть, так же, как в детстве. Когда я захотел ее разбудить, она задержалась на полпути между пробуждением и детством. Она съежилась, немного злобно, точно потревоженное животное. Потом вернулась ко мне, но плаксиво, как маленькая девочка, затем выросла и обрела свой настоящий возраст. Но свое задетое самолюбие она, несомненно, оставила в прошлом, так как в эту ночь смиренным голосом было произнесено все то, что от нее требовали.

Наступило утро, день отъезда, день, потерянный заранее. Ирэн начала собирать чемодан в порядке, прямо противоположном тому, которым она руководствовалась по приезде. Домашнее платье исчезло в последнюю очередь, как в прокрученном назад фильме, когда снаряд и дым возвращаются в пушку. Крышка чемодана захлопнулась, и от счастья осталась лишь тревога, лишь мысль о том, повторится ли оно когда-нибудь вновь, и уже его ожидание и нетерпение.

Я проводил ее на вокзал. Входя в вагон, она протянула мне на прощанье руку. Поезд быстро уходил вдаль. Задний фонарь, вильнув вдалеке справа налево, исчез за холмом.

Чтобы темные поля, сквозь которые ехала Ирэн, могли бы соединиться с городом, в это мне трудно было поверить. Ночной поезд катит по голубоватой вселенной, в четвертом измерении, простирающемся рядом с отсутствием. Вестибюль вокзала с валяющимися повсюду свертками, с унылой толпой принадлежал реальному миру, в нем остался и я. Какая-то девушка в брюках задела меня плечом. Я подумал о Марине, о нашем приключении, незначительном и бессмысленном. Ирэн уехала пять минут назад, не больше, и этого оказалось достаточно, чтобы обнаружить во мне уязвимое место, называвшееся Мариной. И тогда, вспомнив одну фразу, которую иногда произносила Ирэн, когда спешила вернуться домой, а я пытался удержать ее возле себя, – «но ведь у нас впереди целая жизнь, чтобы заниматься любовью», – я спросил себя, а не воспринимали ли мы, она и я, этот акт совершенно по-разному. Ирэн своими чувствами управляла, я же своим подчинялся. Кто знает, не мечтал ли я когда-нибудь совершить с ней окончательный акт любви, способный навсегда ее пленить, меня же сделать навсегда свободным.

__________

От Ирэн – ни одного письма. Я даже не знаю, где она. Она говорит, что не умеет писать, что орфографические ошибки наводят на нее страх.

Как будто я способен замечать в ее письмах орфографические ошибки. Надо отметить, что по мере нашего сближения стыдливость такого рода, вместо того чтобы уменьшиться, только возросла. В самом начале, когда надо было отменить свидание, она, не задумываясь, посылала мне письмо по пневмопочте. Потом стала отдавать предпочтение телефону. Не действовала ли она в том же духе, отказавшись в один прекрасный день от некоторых ласк, прежде считавшихся допустимыми? Не знаю, кого она тем самым хотела пощадить. Себя или меня?

Надо не забыть в следующий раз процитировать ей одно высказывание Монтеня: «Невестка Пифагора говорила, что женщине, ложащейся с мужчиной в одну постель, следует заодно с юбкой отбросить стыд и обрести его вновь, надев юбку».

Писем все нет. Когда от Ирэн нет никаких известий, я успокаиваю себя мыслями о том, что она – со своим мужем. Мне трудно представить, что когда-то эта ситуация могла вызывать во мне ревность; Ирэн никогда не скрывала от меня, что муж пользуется всеми своими правами на нее. Одно время она рассказывала мне на эту тему даже больше, чем требовалось. Например, если я спрашивал: «А не мог бы твой муж отправиться в поездку без тебя?», она отвечала: «К сожалению, нет! Он просто физически не может спать один». Подобная реплика из уст человека, обычно очень сдержанного, – это уж слишком, это чересчур. Стараясь сконцентрировать всю мою ревность исключительно на личности мужа, не хотела ли она отвлечь мое внимание от каких-то более тревожных фактов? В тот самый день, когда мне в голову пришла эта мысль, я потерял какой бы то ни было интерес к мужу, выставленному в качестве громоотвода в небесный свод моей ревности. Что от меня пытались утаить? Я стал вынюхивать. Ничего не обнаружил, но к мужу ревновать перестал. Более того, я превратил его в сторожа Ирэн, в человека, обязанного следить за ней и утолять голод ее тела, тем самым делая слежку более надежной. В моем воображении он стал неким подобием некастрированного суперъевнуха, уполномоченного удовлетворять физиологические потребности дамы, томящейся в ожидании несравненного наслаждения на королевском ложе.