Ужатые книги (сборник) - Александр Образцов

Она была такая, какой я её выдумаю.

Галя Осипова. Так я её назову. Потому что её так звали. В тысяча девятьсот шестьдесят первом году. Нам было по семнадцать лет. Можно сказать – около двадцати. Нет, тогда нам было без трех месяцев семнадцать. Ей чуть больше. Умереть и не проснуться. Галя, ау?.. Где ты?..

Когда я смотрел на Енисей под мостом перед Красноярском, я ещё не понимал воду. Во всем мне нужен был смысл. Большая река по имени Енисей, над нею железнодорожный мост, по мосту идёт поезд, в котором я еду на Запад (навсегда) поступать в институт, я еду! Значит, вода должна на это отреагировать. Я не видел её реакции. Я не умел её увидеть. Сейчас я спокойно смотрю на любую воду. Я думаю, что я её господин. И любой отблеск на её поверхности, и волну, несущуюся по береговым валунам, и выпуклое зеркало водопадика я воспринимаю чьим-то приветом мне.

Как я нагл. Как я хорош и устойчив для того, чтобы поместить тебя в раму окна, над вагонным столиком, над недоеденным рассольником из судка разносчицы – какой-то рассольник помогал тебе стоять, опершись выгнутыми руками о столик и долго смотреть на Енисей.

Всё прошло, не начавшись. И чем несчастнее главный инженер, в голову которого ударила твоя сирень? Тем более, что в тот день он был в вельветовой кепке.

Впрочем, тогда он был совсем молод, лет двадцати пяти, и не успел ещё стать твоим мужем. Это случилось позже. Он не видел тебя в вагоне над Енисеем, поэтому и посчитал свою жизнь напрасной, но сирень?.. Не я её придумал. Я только согласился описать то, как он хреново работает, не больше того. Когда же он приходит домой…

Нет. Этого я знать не хочу. Пусть Лобачевский придумывает пересекающиеся параллели, может быть, это полезно. А ты стой себе над рассольником, который скоро заберут, и смотри вдаль, на север, с той женской достаточностью, которая невозможна без зрителя. Как я себя недооценивал! Каким плотным и ненавязчивым зрителем я был! Как я тебе помогал в стремительных движениях позвоночника, после каждого из которых наша повесть обрастала новыми продолжениями. Но они не пересекались. Как будто электрическая дуга летела между ними.

Умереть и не проснуться.

Теперь я скажу:

– Молодёжь! Все мы в конце концов добиваемся того, к чему стремимся. Но дальше нас несет только недостижимое. Жить можно. Ничего. Не надо строить. Главное – не путаться под ногами – и дом готов.

И зачем мы так выпили? И добавили на Большом проспекте, в шашлычной у Гавани? А на проспекте Нахимова попали под ветер, и сердце мое сжалось в подъезде блочного дома, я сел на ступеньку у плоской батареи. Главный инженер сел рядом. Он был лыс и я не был волосат. Он уважал меня за тот миропорядок, которым я с ним сегодня поделился.

– Моя жена, – сказал он и шумно вздохнул, – не уважает… Какой я к черту главный? Я – тритон…

– А ты знаешь, что я… – начал я, но он прервал меня:

– Её! – сказал он, встал, ещё раз шумно вздохнул и добавил: – С сиренью…

– Я знаю твою жену, – продолжал я. – Она…

– И этот запах! – закричал он, оглянулся и, всхлипывая, снова сел.

– Я – тритон… Но я хочу жить… У меня ничего… не было… Меня в детстве… дразнили…

– А меня нет, – жёстко сказал я. – Поэтому твоя жена…

– Дразни-или! Тритоном! У меня губы узкие! Как у… как у…

Я оставил его.

На Наличной у магазина «Богатырь» живёт моя тетка. Она старая, но всёпомнит. Она помнит, как в шестнадцать лет я приехал сюда, чтобы поступить в институт. Но я не зайду к ней. Потому что уже ночь, белая, ветреная. Ветер с Запада, с Финского залива. Жену главного инженера зовут Галя. Она из Читы. Но её девичья фамилия…

Впервые я люблю этот город. Ночью в нём можно передвигаться, как днём. Здесь высокие перистые облака. У главных инженеров тонкие губы. И я был зрителем того, как их жены летели сюда со всех концов страны.

Время! Я подставлял тебе свою грудь, и ты оставалось во мне, и мне не было больно.

Она повернулась ко мне и сказала:

– Какая широкая река!

Пенсионер Абрикосов

Пенсионер Абрикосов в управлении механизации числился слесарем пятого разряда, но сидел в кабинетике начальника ремонтного участка за вторым столом и отвечал за бумаги.

До пенсии он работал в ПТО, еще раньшё – главным энергетиком, сменным механиком. Образования у него не хватало.

К тому же в управлении ждала очереди на квартиру дочь Абрикосова, Елена, рыхлая, недовольная всем на свете нормировщица.

Все знали, что Абрикосиха и дня не задержится в управлении, как только получит квартиру, поэтому каждый раз находился предлог отодвинуть её на следующий раз. С каждым новым разом ненависть Елены к управлению кратно увеличивалась.

Абрикосов, и сам-то существующий на птичьих правах, за четыре года окончательно постарел и опростился. Стираный серый рабочий костюм с торчащими из нагрудного кармашка венгерскими тонкими фломастерами на глазах согнул и высушил Абрикосова, как будто кургузая низкосортная ткань впрямую формировала кожу, выражение лица и даже скелет.

А ещё Абрикосов занимался организацией собраний.

Он расставлял в красном уголке скамейки, застилал кумачом стол, бегал через двор в управление за лектором, за главным инженером, за комсомольским секретарем.

Случилось то, что случается всегда в любом сообществе людей: нащупывается бесхарактерный или зависимый человек, и ему садятся на шею. Все на удивление быстро забыли прежнего Абрикосова. Как будто тогда был другой человек с той же фамилией.

На собраниях Абрикосов, как лицо, отвечающее за кумач, графин и стакан, сидел с краю лицом к народу. Это положение – и не в президиуме, и не с народом – наложило свой отпечаток на выражение его глаз: они были терпеливые, застывшие и посторонние, как у официанта.

В начале мая проводили собрание, посвященное Дню Победы. Оно катилось своим чередом – в самом здании управления, в актовом зале. И здесь Абрикосов сидел с краю стола, он отвечал сейчас не за кумач, а за бархат. Графин со стаканом были на стеклянном блюде.

Собрание вел главный инженер Кутепов.

Бывших фронтовиков на этот раз среди выступающих не оказалось, и выступали люди среднего возраста. Они читали выступления быстро, негромко, аплодисментов не ждали. В зале раздавалось два-три хлопка, общий вздох облегчения ограничивал каждого.

Кутепов знал, что и на этот раз придется давать слово Иванову. Иванов сидел в первом ряду, иногда укоризненно покачивал головой, подводил глаза под лоб. Два ряда чистых медалей, орден «Знак Почета» выделяли его среди народа. Он был толст, вальяжен. Девятое мая был его праздник. Он дожидался, когда официальные ораторы выдохнутся, затем грузно лез на сцену, оглядывал зал с трибуны, уложив ласты рук на её поручни, и начинал.

Кутепов думал, что только несколько человек из начальства знают год рождения Иванова – 1928-й, и год призыва – 1945-й, но он ошибался. Это знали все. Но каждый год Иванова выслушивали и провожали аплодисментами средней силы.

Каким образом взгляд Кутепова зацепился за Абрикосова, непонятно. Только Кутепов встал и сказал:

– А что это мы, товарищи, всё говорим по бумажке? Конечно, годы прошли, и нет среди нас многих из тех, кто участвовал в великой Победе. Хотя я вижу здесь человека… – Кутепов с удовольствием заметил, что Иванов приподнимается, и закончил: –…который прошёл солдатскими дорогами. Прошу, Александр Иваныч.

Абрикосов не шелохнулся.

– Это я тебя, товарищ Абрикосов! Прошу, – Кутепов захлопал в ладоши, зал его поддержал, и Абрикосов как-то вдруг задвигался, как на шарнирах, от неожиданности. И тут же встал.

– Спасибо, – сказал он Кутепову и спросил: – Можно я так, с места?

– Давай, – сказал Кутепов.

– Мне очень-то рассказывать нечего. Я воевал немного, до весны сорок третьего года. Там меня ранило и – вот вся моя так называемая военная биография. И наград у меня, честно говоря, нет. Их потом давали. Но я не для этого, не для оправдания. Так было, если кто помнит. А я вам лучше прочту из письма… Ладно? – Абрикосов посмотрел на Кутепова. Тот, раскаиваясь уже в собственной самодеятельности, кивнул. Тогда Абрикосов полез в накладной карман куртки, достал записную книжку. – Вот это самое письмо… Это от брата моего младшего, на год младше, от Кости… Всю жизнь ношу с собой, в кармашке. Да… Зачем-то… Надо кому-то, что ли, это всё… Вот, он пишет: «А месяца через два, Санька, окончится эта война, и мы с тобой купим велосипеды и поедем в Орехово-Зуево за невестами». Это вот в июле он написал, сразу после начала. Только одно письмо я получил. И всё. Больше ничего о Косте своём я не слышал. Где он? Что с ним? До сих пор не знаю… Если бы душа была у человека, он бы мне что-то сообщил, так уж мы дружили. А так, я думаю, нет ничего в природе неизвестного. Всё известно. Поэтому жить устаешь, честно говоря… Ну а письмо я прочитал – это чтобы вы знали, как это начиналось… Документ, так сказать… Всё у меня? – Абрикосов вопросительно посмотрел на Кутепова и сел.