Русские и пруссаки. История Семилетней войны - Альфред Рамбо

Артиллерия в русской армии подразделялась на полевую и гарнизонную (крепостную). К 1755 г. пехотный полк должен был иметь по штатам шесть орудий: две трехфунтовые пушки и четыре шестифунтовые «мортирцы»[23]. Использовались эти орудия плохо из-за неумения пехотных офицеров обращаться с ними, и поэтому сентябрьским указом 1756 г. в каждый полк было назначено по одному артиллерийскому офицеру. Однако вследствие растянутости орудий по фронту эти офицеры не успевали уследить за ними. Впрочем, в большинстве полков вместо шести имелось в наличии лишь четыре орудия: две пушки и две «мортирцы», а у драгун и слободских казаков по два орудия на полк. Всего в русской армии числилось 522 «мортирцы» и 257 полковых пушек, но при начале кампании было взято лишь 350 орудий. Кроме того, в 1756 г. изготовили некоторое число «близнят» — трехфунтовых парных мортирок на одном лафете, однако они оказались бесполезными и их просто бросали по дороге.

Полевая артиллерия в начале войны имела 233 орудия восьми различных калибров (все бронзового литья), из них 107 пушек, 91 «мортирцу» и 35 гаубиц.

Гарнизонная артиллерия насчитывала несколько тысяч орудий, из которых девять десятых были железными и в своем большинстве уже давно устарели.

К этому времени в артиллерии были произведены важные реформы генерал-фельдцейхмейстера П. И. Шувалова. Отчасти они опережали даже то, что делалось во Франции и в Пруссии. Шувалов создал артиллерию как род войск, вдвое облегчил пушки и лафеты, уменьшил до пяти число калибров, ввел в употребление разрывные ядра и многоствольные орудия, увеличил точность и дальность стрельбы. Утверждали, будто русские снаряды летели на 500–600 саженей[24] — намного дальше, чем во французской артиллерии, хотя это и представляется весьма сомнительным.

Главным нововведением Шувалова был единорог — уменьшенная и облегченная разновидность гаубицы, которая стреляла на 1500 саженей, а с близкого расстояния могла вести скорострельный огонь.

Поскольку все эти реформы происходили в самом начале войны, следовало ожидать, что и полковая и полевая артиллерия получат усовершенствованные орудия, и хотя начинать пришлось без них, авторитет этой «секретной» и «новоизобретенной» артиллерии был в русской армии очень высок. Болотов пишет о ней с почтением и таинственностью. Слава ее достигла и Европы: австрийцы, чтобы польстить царице, просили для себя одно новое орудие в качестве образца. Но Людовик XV, которому предложили прислать вместе с орудием даже русского офицера, вежливо отклонил такую любезность, чтобы не поощрять «тщеславие г-на Шувалова». При Егерсдорфе действовало только несколько из этих новых орудий, однако в последующих сражениях они сыграли решающую и смертоносную роль.

Россия обязана Шувалову и за создание корпуса военных инженеров, которого до Вобана не существовало даже во Франции. В его составе полагалось иметь 1302 чел.: 3 генералов, 10 офицеров Генерального штаба, 66 офицеров, 192 кондуктора, 229 минеров, а также инженерных учеников, мастеровых и прочих нестроевых служителей. Большая часть из них была распределена по крепостям, остальные составляли инженерный полк, квартировавший в Петербурге. В мирное время инженеров использовали не только на фортификационных работах, но также для топографических съемок, при землеустройстве и даже на строительстве всякого рода зданий. В военное время инженерный корпус предназначался главным образом для осад, а не для действий в полевых условиях. Действовавшая против Фридриха II армия имела весьма малочисленный инженерный отряд — всего 66 чел. под командованием француза генерала дю Боске. Кроме того, Шувалов учредил еще и инженерный архив. Заметим также, что русские уже тогда умели строить понтоны, используя для этого парусину, что, по-видимому, было их собственным изобретением, поскольку пруссаки делали их из кожи и железа.

Уже в крымских кампаниях Миниха стало ясно, насколько русская армия медлительна и неповоротлива. Настоящим бичом для нее были обозы. Они буквально душили ее. У простого сержанта могло быть до 10 телег, у офицера — до 30. Генералу Густаву Бирону принадлежало 300 ломовых лошадей. Телеги нужны были также и простым солдатам, не говоря уже о раненых и больных. Конечно, старались уменьшить все эти impedimenta[25], тем не менее армия Апраксина в 1757 г. тащила за собой почти 6000 телег. Если принять во внимание сопровождавших солдат да еще тех 10–12 денщиков у каждого старшего офицера, окажется, что из строя было выведено более трети личного состава.

Другой помехой были рогатки, которыми продолжали загромождать обозы, поскольку в начале войны ни пехота, ни даже регулярная кавалерия не решались противостоять прусским эскадронам без этих заграждений. Болотов называет их «смехотворной защитой», и действительно, уже со следующего года они вышли из употребления.

Для довольствия войск существовало интендантство, во главе которого стоял генерал-провиантмейстер[26], но оно часто сталкивалось с неразрешимыми проблемами. Те страны, через которые шла армия, — Пруссия, Польша, Померания — были слишком бедны и очень быстро истощались. Доставке припасов из России препятствовали огромные расстояния, разлившиеся реки, разбитые дороги, проложенные по песчаной или глинистой местности, на которых впоследствии увязали наполеоновские ветераны. Использовались все средства: реквизиции, закупки, как прямые, так и через посредников, хотя на это чаще всего недоставало денег. Необходимость добывать продовольствие и особенно фураж для огромного количества подседельных и ломовых лошадей, устраивать и защищать магазины не раз останавливала армию и принуждала ее или топтаться на месте, или даже отступать. С такой же медлительностью производились и прочие поставки. Даже в 1758 г. большинство солдат не получили ни тулупов, ни меховых рукавиц.

Один австрийский офицер, побывавший в лагере Апраксина в конце 1757 г., вполне справедливо писал: «В русской армии совершенно не умеют использовать повозки для доставления съестных припасов, ни правильно устраивать магазины и заниматься фуражированием, ни взимать контрибуцию таким образом, чтобы не отягощать сверх меры обывателей в завоеванных странах, не говоря уже о сохранении собственных людей…»[27].

Но в самом плохом состоянии находились госпитали и перевозка раненых. Даже во французской армии жаловались на слишком малое число опытных врачей и хирургов. А насколько хуже все это было у русских! Для больных и раненых не всегда находилась даже крыша над головой, чтобы спокойно умереть. Князь Яков Шаховской в своих мемуарах рисует душераздирающие картины: вереницы носилок с больными, которых приносили в большой госпиталь, но их отправляли обратно из-за переполнения этими несчастными, коих снедали заразные лихорадки. Люди задыхались в миазмах и от нехватки воздуха, но окна все-таки не отворяли из-за боязни до смерти заморозить выздоравливающих. И все это происходило в самом центре империи, в Москве, причиной чего послужило лишь прохождение через нее двадцати тысяч новобранцев[28]. Еще хуже было в полевых условиях. Тот же австрийский офицер писал: «С ужасом взирал я на больных, кои стенали, лежа на траве без шатров и покрывал. Повсюду было превеликое множество сих несчастных, оставленных без какого-либо вспомоществования. И каковые чувства зрелище сие могло возбудить в их сотоварищах?»[29]

Я лишь вскользь упомяну о гарнизонных войсках и ландмилиции, поскольку они не принимали никакого участия в Семилетней войне, если не считать подкреплений из них для действующей армии. Сформированные указом Петра Великого (1716), гарнизонные войска состояли из 49 пехотных и драгунских полков, 4 отдельных батальонов и 4 эскадронов. Пехотные полки имели четырехбатальонный состав по 4 роты в батальоне и одну гренадерскую роту. Они были распределены по крепостям (один полк в каждой). Неукрепленные города охранялись местными войсками, формировавшимися из свободных крестьян (однодворцев), отставных солдат и некоторых дворян.

Гарнизонные войска комплектовались так же, как и вся действующая армия. Поэтому из них можно было брать для сей последней самых лучших солдат. Эти войска использовались одновременно и в качестве внутренних оборонительных сил, и для обучения новобранцев.

Но когда в 1756 г. потребовалось взять из них людей для формирования обсервационного корпуса, то, к великому удивлению, нашлось не более 7–8 тыс. хороших солдат, так как обучение в этих войсках было крайне неудовлетворительно. Из соображений экономии сюда поставляли слабых людей и недостаточные рационы. Поэтому на многие нарушения и злоупотребления оставалось лишь закрывать глаза. Солдаты женились и, чтобы жить, практиковали всевозможные ремесла, в том числе и воровство. Их мало учили и никогда не производили совместных маневров. Таким образом, эти полки превратились в конце концов в своего рода национальную гвардию, да еще не самого лучшего качества. Их нельзя было употреблять даже для сопровождения обозов. Что касается численности, достигавшей на бумаге 75 тыс. чел., то она далеко не соответствовала этой цифре. Драгунские полки и отдельные эскадроны также находились не в лучшем состоянии; Казанский, Оренбургский и Сибирский полки годились лишь для конвойной и полицейской службы. Полноценными были только Воронежский полк и Рославльский эскадрон.