Дополнительный человек - Джонатан Эймс

Он повесил трубку, и я залез в холодильник.

– Все мои подружки умирают, – печально сообщил он.

– Мне очень жаль, – сказал я.

– Я бы развалился на части, если бы не танцевал, – сказал Генри и поставил запись на портативный проигрыватель.

Это был альбом мелодий из шоу старины Кола Портера. Генри обычно танцевал каждый вечер. Когда я только переехал, он как-то вечером предупредил меня:

– Мне нужно потанцевать, но на меня нельзя смотреть. Я постараюсь делать это, когда тебя не будет, но иногда нужда бывает чересчур сильна. Если сможешь оставаться в своей комнате, я должным образом оценю это.

Но на этот раз после разговора с хворающей Дорис он начал танцевать прямо передо мной, шаркая ногами, протягивая руки в пространство, скруглив спину и гримасничая, играя мышцами лица, чтобы следовать за оркестром. Танец был наполовину вальс, наполовину импровизация в духе Айседоры Дункан. Он прокричал мне, заглушая музыку:

– Когда я думаю, что начинаю загнивать, меня спасает движение!

Отто Беллман и его шайка швейцарских горцев

Я видел и раньше, как Генри танцует, но всегда тайком. С моей кровати был достаточно хороший обзор: я видел кухню, где на дальней стене висело зеркало, и в этом зеркале отражалось зеркало на левой стене, в котором отражалось зеркало в гостиной, так что, используя три зеркала, словно шпион, я наблюдал за танцующим Генри.

Мне нравилось, как он двигается. Он часто делал па, как в варьете, и даже хореографические пируэты. Ну и конечно, музыка была чудесной. Как правило, Кол Портер или Гершвин.

Танец продолжался около десяти минут. Иногда он надевал спортивную куртку, чтобы хорошенько пропотеть. Танцы поддерживали его в относительно хорошей форме. У него было небольшое брюшко, но в остальном – никаких изъянов, и он это отлично осознавал. Он был корректен, но, если ему нужно было переодеться, снять штаны, он не колебался, если я был поблизости, хотя и старался повернуться ко мне спиной. Больше чем однажды в эти первые недели совместного проживания я видел мягкую белую плоть его ягодиц. Абсолютно контрастируя с загорелым, морщинистым лицом, его задница отлично сохранилась и выглядела почти молодой. Из-за этого было трудно определить возраст Генри.

Я стоял на кухне, глядя, как он танцует после разговора с болящей Дорис, и все больше и больше впечатлялся его живостью. Я подумал, что ему еще, может быть, нет шестидесяти.

Примерно через десять минут он упал на стул. Выгодное положение его стула, в углу, когда вся квартира и я сам находились у него перед глазами, всегда заставляло меня думать о нем как о троне Генри. Сам я никогда не сидел на этом стуле.

– Вина, – потребовал он, притворяясь более изможденным, чем был на самом деле.

Я достал бутылку дешевого красного вина, которая всегда стояла наготове рядом с холодильником. Он протянул мне свой запятнанный красный бокал, и я налил ему вина. – Ты тоже можешь выпить стаканчик, – сказал он. – Угощаю.

Я отыскал тот стакан, которым пользовался (все остальные были слишком тусклыми и захватанными), и налил себе немного. Потом сел на кушетку и спросил:

– Генри, сколько вам лет?

Он посмотрел на меня с гневом и возмущением, словно я только что оскорбил его, что было прямо противоположно моим намерениям, и я подумал, что он невероятен: преподавать два вечера в неделю, выходить в свет с дамами, проникать в оперу, менять спущенные шины, танцевать. Я задал вопрос из обожания и благоговения, но он воспринял его как личное оскорбление.

– Женщины и мы, театральные деятели, никогда не говорим о своем возрасте! Мы должны быть готовы сыграть восемнадцатилетнего в одно мгновение! – воскликнул он и поднялся.

– Прошу меня простить, – извинился я.

– Прощаю. Это была опрометчивость юности. – Он, казалось, искренне простил меня, поскольку мы закончили общение долгой беседой о его карьере в театре. Выяснилось, что в дополнение к сочинению пьес и преподаванию английской драмы Генри немного играл – правда, не на Бродвее. Он также путешествовал по кампусам колледжей, читая со сцены свои собственные пьесы.

Его пьесы были историческими драмами о великих фигурах XIX века: Джордж Элиот («Мертвая рука»), Чайковском («Патетическая красота»), Нелли Блай («Сумасшедший дом») и лорде Альфреде Теннисоне («Поэт королевы Виктории»); а также из XVII века об Анне Хатчинсон («Борьба Анны Хатчинсон против церкви»).

Диалоги его пьес, как он объяснил, представляли собой адаптацию писем и работ этих великих фигур. Академическое качество его работ подходило университетам. Генри также показал мне рекламную листовку, которую он рассылал в школы. На листовке была его фотография в жакете и галстуке, выглядел он очень молодо и привлекательно, с темными пронзительными глазами.

В листовке были также избранные цитаты из рецензий на его представления. Они были из малопримечательных газет, таких как «Канзас стар» или «Рочестер репортер». Отрывок из «Сакраментовской пчелы» описывал его в роли Теннисона таким вот образом: «Гаррисон – настоящий викторианский жизнелюб!»

В настоящее время Генри все еще рассылал свою листовку, но с чтениями уже не выступал.

– Я ожидаю приглашения, – сказал он. – К сожалению, уже два года.

Он не слишком гордился своими историческими работами.

– На самом деле это вопрос комбинации, – объяснил он, – превратить письма в диалоги. Любой может это сделать. Существуют сотни писем, из которых можно выбирать. В Лондоне в XIX веке их посылали по семь штук в день. Это все равно что говорить по телефону. Великий был век… Они были так озабочены сексом, викторианцы, что ножки стульев у королевы Анны были задрапированы, чтобы не дать воли желанию.

Генри гордился одной своей работой, полностью оригинальным сочинением, которую считал своей самой великой пьесой, хотя она никогда не была поставлена на сцене. Она называлась «Генри и Мэри всегда опаздывают».

На самом деле он еще не начал свою сексуальную комедию о шейкерах и не думал о ней как о неминуемом шедевре, как он сказал во время нашей первой встречи. Просто ему хотелось написать эту пьесу.

– Я слишком неорганизован, чтобы начать своих шейкеров, – сказал он. – Чтобы писать, я должен быть на холме, за рулем машины, смотреть на что-то прекрасное. Есть несколько прекрасных холмов в Гарлеме, с которых видны утесы Нью-Джерси. Береговые скалы. Мне следует поехать в Гарлем, чтобы написать о шейкерах.

Я спросил, не могу ли я прочитать одну из его пьес, и он сказал, что его исторические работы погребены в глубине его машины, а «Генри и Мэри всегда опаздывают» и вовсе потерялась.

– Каждые несколько месяцев, – ответил он, – я пытаюсь ее отыскать. Иногда что-нибудь снимается со своего места, часть мебели передвигается, пара штанов отправляется в стирку, и неожиданно перед глазами появляется мой шедевр. Так он ненадолго показался прошлой весной. В следующий раз, когда он вынырнет на поверхность, я постараюсь схватить его и поместить в надежное место. Он где-то здесь, но сама попытка найти его убивает меня. Ужасно жить в беспорядке, но наводить чистоту еще ужаснее.

Генри также предполагал, что предыдущий квартирант, Отто Беллман, который был нелегальным беженцем из Швейцарии, украл пьесу.

– С чего бы ему красть ее? – спросил я.

– Из мести. Я выбросил его из дома.

Эта информация встревожила меня. Это была первая настоящая информация, которую я получил о своем швейцарском предшественнике, кроме того, что меня периодически называли его именем.

– Почему вы выбросили его? – спросил я.

– Он гонялся за негритянками – проститутками в Нижнем Истсайде. Я не хотел участвовать в распространении вируса СПИДа!

– Откуда вы знаете, что он делал?

– Он рассказывал мне. Они привлекали его, потому что очень отличались от люмпен-пролетариата, среди которого он вырос. Я уверен, что он украл «Генри и Мэри». Он может быть, даже поставит ее на сцене в Югославии и будет жить на доходы от нее.

– Почему он приехал в Нью-Йорк?

– Хотел стать актером, утверждал, что знает боевые искусства. Он думал, что это – верный способ стать кинозвездой. Ему бы подошло играть негодяев. Он надеялся, что я заключу с ним контракт.

– Как долго он прожил здесь?

– Полгода. И поначалу был неплох. У него хороший профиль. Он выглядел как Брижит Бардо, только немного горбился… Я люблю хорошую осанку. Но я сделал ужасную вещь. Я не мог просто выбросить его на улицу – у него не было денег, они у него кончились. Так что я спросил свою подругу Вирджинию, не может ли он поспать у нее на кушетке. Она – дочка моей ближайшей подруги в Гринвиче. Я думал, что он побудет там всего несколько дней, но он не уехал! Ей сорок пять лет, и она никогда не была замужем. От отчаяния она могла подпасть под его обаяние. Он мог привести в действие злобный соблазн.

Я не хотел закончить как Отто Беллман, то есть быть выброшенным из-за подозрений в гнусном сексуальном поведении, так что был очень доволен, что благоразумно спрятал подальше крафт-эбинговскую «Половую психопатию».