Беседы за чаем - Джером Джером

— Благодарю вас за стремление помочь, — ответила светская дама, — но я не могу на это пойти. Почему вы должны отказываться от простой трапезы, уместной для поэта, чтобы ублажить мою кухарку? Это не причина.

— Я думал о вас, — указал малоизвестный поэт.

— А я склоняюсь к тому, чтобы полностью отказаться от ведения домашнего хозяйства и переехать в отель, — заявила светская дама. — Мне не нравится эта идея, но прислуга просто безобразничает.

— Как это интересно, — вырвалось у малоизвестного поэта.

— Я рада, что вы находите это интересным! — фыркнула светская дама.

— Что вы находите интересным? — спросил я малоизвестного поэта.

— Что тенденция нашей эпохи — медленное, но неуклонное движение к практическому установлению общественного государства, тогда как уже многие годы мы клянем социалистов за такие предложения. Везде множатся общественные дома, тогда как число частных сокращается.

— Стоит ли этому удивляться? — прокомментировала светская дама. — Вот вы, мужчины, говорите о радостях дома. Некоторые из вас даже пишут стихи, во всяком случае один. А живет он в меблированной квартире и две трети дня проводит в клубе.

Мы сидели в саду, и внимание малоизвестного поэта привлек закат.

— «Этель и я у камина!» У Этель никогда нет возможности посидеть у камина. Пока вы в гостиной и вам тепло и уютно, вы не замечаете, что она ушла, чтобы потребовать объяснений, почему в гостиной ящик для угля всегда наполнен угольной пылью или мелким углем, тогда как лучший уголь сгорает в кухонной печи. Для нас, женщин, дом — место работы, которое мы никогда не можем оставить.

— Я полагаю, дело в образовании, — заговорила выпускница Гертона.

К моему изумлению, она сказала это без какого-либо раздражения, а как правило, ей всегда что-то не нравилось. Со временем она, разумеется, перестанет удивляться тому, что мир совсем не такой, каким она его себе представляет, и ее покинет убежденность, что она, если дать ей волю, сумеет все исправить за четверть часа. Но теперь случалось, что ее тон не предполагал, будто она первая, кто уделил серьезное внимание затронутому вопросу.

— Наши бабушки целиком и полностью заполняли свою жизнь мелкими домашними делами, — продолжила выпускница Гертона. — Они вставали рано, давали указания слугам, следили за всем. Теперь нам нужно время на самосовершенствование, чтение, размышления, удовольствия. И тяжелая домашняя работа больше не цель нашей жизни, а скорее помеха. И от этого мы негодуем.

— Нынешний мятеж женщины историки будущего назовут одним из факторов социальной эволюции, — отвлекся от заката малоизвестный поэт. — Мы еще поем дифирамбы понятию «дом», но предчувствие дурного нарастает. Все зависит от того, сколько еще женщина готова оставаться рабыней. Когда Адам копал и Ева пряла, — Адам ограничивал копание размером собственного участка, Ева оставляла прялку, обеспечив домашних одеждой, — дом высился на солидном основании бытия. Фундамент начал сотрясаться, когда мужчина стал гражданином и его интересы вышли за пределы домашнего круга. С того самого момента женщина в одиночестве удерживала дом на плаву. Теперь уже она заявляет о своем праве выходить в общество, потому что хочет покинуть камеру одиночного заключения, каковой является замок супруга. В каждом квартале растут пансионы с общими гостиными, комнатами для чтения, системой обслуживания, а дома и виллы исчезают. Та же история в других странах. Там, где еще остается отдельное жилище для проживания, оно все равно встраивается в систему. В Америке, этой экспериментальной лаборатории будущего, дома обогреваются от общего источника тепла. Вы не зажигаете огонь, вы включаете подачу горячего воздуха. Ваш обед привозят в передвижной духовке. Вы заказываете на конкретное время личного слугу для себя и горничную для вашей супруги. Очень скоро частное домашнее хозяйство с неорганизованными, вечно ссорящимися слугами, которые или работают на износ, или бьют баклуши, перестанет существовать, как уже случилось с жилищами, оборудованными в пещерах.

— Надеюсь до этого дожить, — усмехнулась светская дама.

— Вполне вероятно, что доживете, — ответил ей малоизвестный поэт. — Я питаю не меньшие надежды.

— Если вашему пророчеству суждено сбыться, — вставил философ. — Я же утешаю себя тем, что в нашей компании я самый старший. Лично я никогда не читал этих полных и обстоятельных отчетов о следующем столетии, не порадовавшись тому, что я умру и меня похоронят, прежде чем все это станет реальностью. Это, возможно, эгоистичное отношение, но я на дух не приемлю эти варианты будущего, создаваемые нашей растущей армией провидцев. Мне представляется, что вы — большинство из вас — игнорируете одно очень важное условие — факт, что человечество — живой организм. И основа для многих предположений такова: раз человек за столько тысяч лет продвинулся на столько-то, в таком направлении и с такой-то скоростью, из этого следует… и так далее. Вы забываете, что многое определялось прорывами, учесть которые в расчетах нет никакой возможности. Силы, их обусловившие, в вашей алгебре не представлены. В одно столетие христианство низвело республику Платона до абсурда. Печатный станок свел на нет все выводы Макиавелли.

— Я с вами не согласен, — покачал головой малоизвестный поэт.

— Этот факт не убеждает меня в ошибочности моего тезиса, — ответил философ.

— Христианство лишь придало дополнительный импульс тому, — продолжил малоизвестный поэт, — что уже существовало в зачаточной стадии. Печатный станок, научивший нас думать в целом, в определенной степени создал проблемы индивидууму, личные цели которого не всегда совпадают с общими. Попытайтесь без предрассудков, без сантиментов взглянуть на панораму человечества. Какая получается картина? Люди блуждают по дикой, безмолвной пустыне. Сначала они прячутся в норах и пещерах, потом в примитивных бревенчатых хижинах, вигвамах и других первобытных жилищах. Здесь каждый сам по себе. Вот человек в сопровождении своей самки и детей крадется в высокой траве, всегда настороже, всегда в страхе, утоляет считанные желания, с помощью отдельных звуков и жестов передает крошечный нажитый опыт потомкам, наконец, заползая где-нибудь под камень, умирает. Продолжаем наш обзор. Пролетела тысяча столетий. Поверхность земли испещрена какими-то странными колышущимися пятнами. Там, где солнце освещает лес и море, они близки, почти соприкасаются друг с другом; среди теней пятна разнесены на большое расстояние. Племя уже сформировалось. Вся крохотная масса движется вперед, останавливается, бежит назад, всегда в едином порыве. Человек открыл секрет взаимопомощи. Поднимается Город. Из его каменного центра распространяется сила. Возникает Нация и расширяет свое влияние. Теперь жизнь каждого человека уже не посвящена удовлетворению его простых, личных потребностей. Оружейный мастер, мыслитель — эти ребята его защитят. Сократ думает, Фидий рубит мрамор, тогда как Персей поддерживает соблюдение закона, а Леонид не подпускает варваров. Европа аннексирует кусок за куском в темных уголках мира, дает им свои законы. Империя проглатывает маленькие государства; Россия подбирает под себя Азию. В Лондоне мы поднимаем тост за союз англоговорящих людей; в Берлине и Вене мы говорим о возрождении немецкого общества; в Париже шепчемся об объединении католиков. В малом происходит то же, что и в большом. Магазины, гигантский «Эмпориум» заменяют множество лавок. Концерн объединяет сотню фирм. Границы языка или страны становятся узкими для новых идей. Немецкий, американский или английский — чей бы раскрашенный кусок холста ни развевался на мачте, капитан судна принадлежит всему человечеству. Сто пятьдесят лет назад старый Сэм Джонсон ждал в приемной патрона; сегодня целый мир приглашает мистера Джонсона озвучить его разговор за чаепитием, пока он сам пьет чай. Поэт, романист говорит на двадцати языках. Национальная принадлежность уйдет в прошлое. Широкие дороги оплетут мир от полюса до полюса. Только слепой не видит, куда мы мчимся. Этого еще нет, но ждать осталось поколение или два. Будет один гудящий Улей — один всеобщий Улей размером с земной шар. Пчелы появились раньше нас. Они давно нашли решение загадки, над которым мы продолжаем биться.

Старая дева содрогнулась:

— Что за ужасная идея!

— Для нас, — уточнил малоизвестный поэт. — Но не для тех, кто придет после. Ребенок страшится взросления. Аврааму, кочующему по миру со своими стадами, жизнь современного городского человека, с десяти до четырех просиживающего в своем кабинете, казалась бы тюремным заключением.

— По мне, так лучше жить по заветам Авраама, — заметил философ.

— По мне, так тоже, — согласился малоизвестный поэт. — Но ни вы, ни я не олицетворяем тенденцию эпохи. Мы ее курьезы. Мы и такие, как мы, служим для того, чтобы притормаживать скорость прогресса. Гений человечества проявляет себя в движении к организованному обществу: жизни всех сплавлены воедино, контролируются одной общей идеей. Индивидуального рабочего затягивает на фабрику. Чиппендейл теперь нужен только на стадии эскиза и чертежной документации. Сам стул соберут пятьдесят рабочих, каждый отточивший до совершенства порученную ему операцию. Почему отель, где работают пятьсот человек, обслуживающий три тысячи постояльцев, работает как часы, тогда как в семейной резиденции, где проживают два или три человека, наблюдается постоянная суета и трения? Мы теряем талант жизни в одиночестве; инстинкт общественной жизни выгоняет нас из собственного дома.