Россия входит в Европу: Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750 - Франсина-Доминик Лиштенан

На помощь «Священной Римской империи германской нации» приходят русские

Новый план Гогенцоллерна заключался в следующем: Францию от участия в европейских делах временно отстранить, Саксонию и Австрию нейтрализовать, а Георга II сделать посредником в мирных переговорах{104}. России, нации второго сорта, отводилась исключительно роль пугала. Однако несмотря ни на неучастие Пруссии в военных действиях, ни на новую политику прусского короля, война продолжалась. Английский король надеялся положить ей конец, увеличив давление на Францию. Невзирая на интересы своего племянника, Георг II сблизился с Россией. Мардефельд уже давно бил тревогу, он не мог не видеть оживления в лагере противника, не мог не замечать все учащающихся встреч между англичанами, австрийцами, голландцами и саксонцами. Прусский посланник по-прежнему полагал, что единственный надежный союзник для Пруссии — это Франция. Дипломат выбивался из сил, пытаясь образумить своего короля: «По моему несовершенному разумению, невозможно Вашему Величеству порвать с Францией»; морские державы «в явственном согласии» с дворами венским и дрезденским выказывают «крайнее свое к ней недоброжелательство»{105}. В лице Дальона Мардефельд имел надежную опору. Француз продолжал выставлять напоказ дружбу с прусским коллегой: добрые отношения двух дипломатов призваны были доказать сомневающимся, что и отношения Людовика с Фридрихом безоблачны, как прежде. Однако этому противоречил резкий поворот в политике д’Аржансона — охлаждение к Пруссии, о котором в Петербурге прекрасно знали. Русские политики терялись в догадках. В чем здесь дело: в том, что Людовик и Фридрих ведут двойную игру? Отдалились они друг от друга или по-прежнему единым фронтом противостоят морским державам и Австрии? Неожиданная развязка не заставила себя ждать; Елизавета и члены ее совета сочли, что России пора наконец вступить в войну, однако сделать это надлежит на западе, во Фландрии.

Пруссия в войне уже не участвовала, и Россия решила атаковать одну лишь Францию, однако было очевидно, что подспудная цель акции иная — вывести Фридриха из равновесия, заставить его ввязаться в бой и тут-то уж уничтожить его окончательно. Не Дальону, а Мардефельду Бестужев объявил, что Россия отказывается от роли посредницы в войне за Австрийское наследство{106}. Предлогом к выступлению войск послужила политика французов на востоке; связи Франции с Портой, которая со своей стороны предложила в качестве посредницы себя, не позволяли России действовать дипломатическими методами{107}. Елизавете претила сама мысль о сближении с этой еретической нацией, не говоря уже о ее присутствии за столом переговоров. Дочерью Петра Великого овладел старый страх — страх, что ее, жительницу Московии, отнесут к числу варваров, поставят на одну доску с врагом христианского мира (предрассудок, бытовавший на Западе в течение нескольких столетий){108}. Зная психологию императрицы, предугадать ее реакцию было нетрудно; однако сделать это могли только настоящие знатоки России, к числу которых принадлежали Дальон и Мардефельд[37]. Прежде всего Елизавета желала, чтобы представители других европейских держав видели в ней ровню, и уже во вторую очередь императрицу интересовало, поручат ли ее стране роль посредницы на переговорах. Однако непредвиденное соперничество с Турцией, которую, оказывается, тоже прочили в посредницы, оскорбило Елизавету и отвратило ее от Франции.

Осенью 1745 года императрица пригласила Дальона к себе и официально объявила ему, что решилась принять участие в военном конфликте. Она сказала, что не хочет никому угрожать: Людовик XV «волен поддерживать своих союзников так, как ему заблагорассудится», но зато и она «вправе помогать тому, кому пожелает»{109}. Французский дипломат сделал вид, что изумлен, но вынужден был смириться с разрывом отношений между Россией и его страной.

Д'Аржансон не понял психологию русских, не учел их обидчивости и острой нужды в деньгах, о которой тщетно извещал его французский посланник в Петербурге. Дальон понял всю глубину катастрофы и сумел отдать должное прусскому коллеге, который своим сдержанным и умным поведением помог ему с достоинством снести удар. Если бы не торопливость их повелителей, посланники, пожалуй, могли бы спасти положение или, по крайней мере, помешать самому худшему — выступлению русского вспомогательного корпуса{110}. Впрочем, в официальной переписке Дальон не смел впрямую упоминать о грубых ошибках, допущенных его начальниками, которые попытались разыграть одновременно турецкую, русскую и прусскую карты, — попытка, по самой своей сущности обреченная на провал; гораздо откровеннее французский посланник критиковал политику его кабинета в разговорах с Мардефельдом, которые тот в донесениях пересказывал Фридриху.

Дальон и Мардефельд занимались в Петербурге тем же, чем и их коллеги в Берлине, Вене или Лиссабоне: поддерживая сугубо человеческие отношения между собой, они пытались смягчить грандиозные начинания своего начальства. В Петербурге макиавеллизм и попечение о государственных интересах уступали порой место диалогу, но нередко политическая жизнь сводилась к интригам и ударам ниже пояса. Бестужев и его клан, оставаясь маргиналами в международной политике, принимали сторону той из воюющих держав, которая больше заплатила; независимость их была весьма относительной. Французский и прусский посланники, несмотря на разногласия их дворов, действовали сообща и никогда не отказывали друг другу в поддержке. В конечном счете, дело шло об их чести и больше того, об их жизни. Однако странный дуэт терпел неудачу за неудачей; решения принимались без ведома двух посланников. Отрезанные от мира, подвергающиеся слежке, они уже не могли оказывать влияние на европейские дела{111}. В первую очередь русско-саксонско-англо-австрийский клан ополчился на Мардефельда. Всемогущий канцлер Бестужев безгранично доверял посланникам Саксонии, Англии и Австрии, и они всегда могли рассчитывать на его поддержку. Если бы они одолели Мардефельда, Дальон наверняка лишился бы поста следом за своим собратом. Оба дипломата терпели бесконечные унижения и становились жертвами клеветы; с некоторых пор им был заказан доступ не только к императрице, но и к членам ее совета. Таким образом, хотя номинально Мардефельд и Дальон оставались на своих постах, фактически они утратили возможность исполнять свои обязанности. Положение Мардефельда сделалось наконец настолько невыносимым, что он послал своему повелителю письмо, где молил короля порвать с Францией, а его, Мардефельда, отозвать из Петербурга{112}.

Этот сигнал тревоги, донесшийся с востока, заставил Фридриха очнуться: он понял, что рискует и сам оказаться в положении своего посланника, если не наведет порядок в своих отношениях с воюющими сторонами, а значит, и с Россией. В Дрездене он добился того, чего хотел, и подписал выгодный для себя договор; настала пора повести себя более миролюбиво, отказаться от наступательной политики. Чтобы продемонстрировать добрые намерения Берлина относительно Саксонии, Австрии и России, считал Фридрих, все средства хороши[38]. Девизом Фридриха сделались нейтралитет и миролюбие. Однако вступление в войну русского вспомогательного корпуса заставило Фридриха, невзирая на его демонстративный нейтралитет, снова сблизиться с Францией; географическое положение его страны было таково, что она подверглась бы русскому нашествию первой. Без тыловой помощи французов прусская армия, ослабленная долгой войной, не смогла бы оказать сопротивления русским. Со своей стороны, д'Аржансон видел в Пруссии преграду — по крайней мере, психологическую, — способную остановить наступление захватчиков с востока.

В 1745–1746 годах облик Европы изменился не к выгоде прежних союзников, Франции и Пруссии. Французы, хотя и одерживали победы во Фландрии, оставались в изоляции, Фридрих боялся агрессии со стороны России, которую Георг II и Мария-Терезия втянули в войну. Казалось, что Елизавета полностью взяла их сторону{113}. На союз с Саксонией и Польшей ни Гогенцоллерн, ни Бурбон рассчитывать не могли. Швеция сильно пострадала от войны в Финляндии, и реальной поддержки от нее ожидать не приходилось. Италию раздирали противоречия между Карлом-Эммануилом и Филиппом V. В Северной Америке и на Антильских островах французы сражались с английским флотом. Последний шанс представляла собою Порта, впрочем, погрязшая во внутренних распрях; однако ее вмешательство вряд ли пришлось бы по нраву Фридриху и его кабинету, которые не желали разжигать в Германской империи дополнительные очаги конфликта{114}. Получалось, что, за неимением других союзников, Париж и Берлин вынуждены снова пойти на сближение. Французские и прусские министры завели речь об исторических недоразумениях, дипломаты — о совершенных в прошлом роковых ошибках; примирение не заставило себя ждать. Пытаясь спасти положение, оба двора в очередной раз прибегли к своим посланникам в Петербурге. Судьба Европы — чему быть, войне или миру? — решалась в столице России в то время, когда русский вспомогательный корпус перевооружался в Курляндии.