Хроники долгого детства - Вячеслав Игрунов

а деньги отдавал Стасику. Удавалось мне это нечасто, и возвращение денег растягивалось на несколько недель. Я успел отдать только три рубля, и Стасик с Матюхиным угрожали меня побить, если я не рассчитаюсь с пострадавшим в кратчайшие сроки. Мама же отказывалась мне давать деньги, и, казалось, расправа неминуема. Стасика я немного побаивался, но еще мог бы с ним драться, но с Матюхиным…

Как это часто бывает, спасение пришло неожиданно. Матюхин рассказал Додику, что никакие пять рублей у Стасика не пропадали. Просто Стасик и Матюхин разыграли пропажу. Я тут же на уроке встал и сказал учительнице об этом. Шуряк подтвердил. Павла Андреевна смутилась. Она пожурила Стасика и Матюхина и потребовала, чтобы они извинились передо мной. Чего, разумеется, ни тот, ни другой делать не стали. Впрочем, учительницу это больше не беспокоило. Зато я мог не мучить маму своими просьбами дать мне рубль на школьный завтрак.

По прошествии времени я понял, насколько чудовищно несправедливо поступила учительница. Она не попыталась выяснить у родителей Стасика, давали ли ему эти деньги. Она не попыталась выяснить, мог ли Стасик задолжать Матюхину такую сумму — ведь семья Матюхина много уступала моей в благосостоянии, и у Матюхина никогда не бывало денег с собой. Она не захотела слушать объяснения дежурных. Ей требовалось только образцово наказать меня. «Почему?» — спрашиваю я себя. И не могу дать ответа. Но тогда я даже не думал о том, что в действиях учительницы был злой умысел. Как и во многих других случаях, я думал, что Павла Андреевна просто ошибалась. Сейчас я полагаю иначе и уверен, что атмосфера неприязни ко мне, которая создавалась в классе и которая нанесла мне тяжелейший психологический вред, является в значительной мере ее виной. Повторяю, я это осознал, став довольно взрослым. А тогда я даже любил свою учительницу.

6.

<…> Лето кончилось, и главная жизнь снова сосредоточилась в школе. Вместо единственной учительницы теперь у нас вели занятия множество преподавателей-предметников и классная руководительница — учительница английского языка. Появились и новые ученики. За первой партой в нашем ряду появилась высокая красивая девушка по фамилии Скороходова — и вызвала у меня неожиданное чувство. Ее симпатии я искал — безнадежно. Но все же странная дружба с Шуряком оставалась для меня самым главным в те дни.

Разговоры о ТОСС, переписка шифровками и, наконец, игра в морской бой не прерывались ни на уроках, ни на переменах. В морской бой мы играли даже дома у Додика, несмотря на то что он по-прежнему старался меня не приглашать к себе. Додик всегда приходил на занятия с выполненными заданиями, я же, уйдя из школы, тратил почти все время на чтение книг или на игры с друзьями. Даже в школе на уроках, когда я не играл или не переговаривался с Додиком — а для этого иногда менялся с Баевым местами, — я читал книжки и, естественно, не слышал, о чем идет речь на уроке. В отличие от Додика, я погружался в игру без остатка, тем более что Шуряк, безусловно, играл намного лучше меня. Мне очень хотелось выигрывать. Додик не только побеждал, но и демонстрировал полное превосходство, стреляя системно, тогда как я действовал хаотично. Когда я понял, что может существовать система, и выработал свою, наша игра более или менее выровнялась, но это не мешало мне по-прежнему в ней утопать.

Если Додика поднимали, он делал серьезное лицо и чаще всего отвечал более-менее верно. Мне это не удавалось, я обычно отвечал невпопад, а еще чаще молчал в растерянности. Это вы­зывало хохот. Стасик меня передразнивал, что усиливало веселье в классе, и учителям трудно стало с этим бороться. Меня начали ставить в угол. Но это при­водило к еще большей дезорганизации урока. Увидев, что мои действия вызывают смех, я стал паясничать за спиной учителей, повторяя их движения и кривляясь. Класс стало невозможно успокоить — ученики покатывались со смеху. Меня регулярно выго­няли из класса вовсе, вызывали родителей, но изменить что-то не удавалось. Разумеется, это вызывало раздражение учителей, они меня наказывали все строже и строже, а я отвечал им безразличием к их предмету.

Самой нелюбимой стала учительница русского языка — благодаря странной методике обучения. Помню ее диктанты. Она торопилась так, что даже самые успевающие ученики — Букатар, Курочкина — не поспевали за ней. Она останавливалась только после просьб Букочки и повторяла часть предложения, однако повторяла, нарушая синтаксическую цельность. Слова также она старалась произносить так, чтобы спровоцировать ошибки. На жалобы учеников она отвечала: да, я умышленно говорю невнятно и не следую пунктуации — кто учит правила, не ошибется, учитесь лучше. У меня учиться лучше не получалось.

Я учился хуже. Хуже всех, если не считать Матюхина.

Не думаю, чтобы я был совершенно неграмотным, хотя после этой учительницы у меня о себе сложилось именно такое представление. Ведь и прежде, на протяжении двух лет, я не числился на хорошем счету. И все же — довольно много читал. Мама говорила:

— Вяченька, когда ты читаешь, запоминай, как пишутся слова, — это лучшая форма обучения.

И я старался следовать ее совету. Однако следовал плохо. Нескончаемые двойки в моих тетрадях убеждали меня в моей плохой памяти, невнимательности и тупости. Я пытался читать внимательнее, но это не меняло оценок в тетрадях. И очень быстро я махнул на себя рукой. Двойка в первой четверти. Двойка во второй.

С другими предметами тоже возникли свои сложности. Ставить мне тройку вполне привычно. По привычке тройки мне и ставили. Не уверен, что всегда заслуженно. <…>

У учителей выработалось солидарное отношение ко мне. Например, учительница английского языка не только сама упорно ставила мне тройки, но и выказывала недовольство, когда другая учительница — истории и географии — ставила мне лучшие отметки. Я помню, как последняя при школьниках с раздражением отвечала классной:

— Почему я ему должна ставить другую оценку, если он знает предмет?

И действительно, она поставила мне четверку по географии, а затем и пятерку по истории. Да и почему бы не поставить? Географию любил мой отец, и он избрал вопросы по географии способом моего усыпления по ночам: в нашей одной комнате такой мотив имел для него практическое значение. Соревнование с