Опасная колея - Юлия Федотова

— Извольте к господину первому приставу, ваше высокоблагородие!

— Максим Семёнович поправился? — обрадовался Ивенский, и вместе с тем ощутил укол совести: не догадался лично навестить болящего, ограничился тем, что отправил письменный доклад по новому делу!

— Так точно-с, здоровы, бодры и желают видеть вас незамедлительно!

Начальника своего, первого сыскного пристава Окаймленного — такая вот хитрая фамилия досталась любезнейшему Максиму Семёновичу — в управлении уважали за спокойный нрав, пусть не блестящий, но цепкий ум и воистину отеческую заботу о подчинённых. Роман Григорьевич особенно ощутил её на себе в тот памятный день, когда возвращался он с облавы на шайку Чудина Белоглазого с пером, как говорят уголовные, в боку. Он полулежал в пролётке, то и дело сползая куда-то набок, было ему больно и тошно, очень хотелось помереть, а Максим Семёнович сидел рядом, придерживал его за плечи и какими то пустыми, ничего не значащими разговорами помереть мешал. Так это было на самом деле, или нет, но второй пристав Ивенский был убеждён: не случись тогда рядом с ним Максима Семёновича — не было бы его теперь в живых. С тех пор он считал себя его должником.

…— Роман Григорьевич! — не оставив подчинённому времени доложиться по форме, воскликнул первый пристав при виде вошедшего. — Рад вас видеть! Вы, я смотрю, в партикулярном? Взяли дело убиенного мага… как бишь его… — у Максима Семеновича была плоховатая память на имена, чтобы это не мешало работе, он всегда носил с собой особый блокнот, — Понурова! — он нашёл нужную запись прежде, чем Ивенский успел подсказать.

— Да, ваше высокоблагородие, взял, — отчего-то насторожился второй пристав, тон начальника показался ему необычно напряжённым. И точно!

— Напрасно! — вдруг от души выпалил Максим Семёнович.

— Отчего же, Максим Семенович?! — Ивенский от такого заявления даже опешил; собственно, он обязан был это дело взять, и иначе поступить никак не мог. Чем же начальство недовольно?

— Ах, да я не о том, что напрасно взяли, а о том, что напрасно оно случилось, и нам досталось, напрасно! Пусть бы кто другой им занимался! Дурно пахнет это дело, вот что я вам скажу, милый мой Роман Григорьевич. Большой бедой может обернуться. Уж поверьте, я такие вещи нюхом чую!

Да, действительно, было у первого пристава Окаймлённого необычное свойство предвидеть служебные неприятности, это все знали, и в его способностях не сомневались. Поэтому и Роман Григорьевич не стал отговариваться, дескать, пустое, дело как дело. Спросил только:

— Да кому же ещё им заниматься, как не нам? Тут целиком наша юрисдикция.

Но у начальника уж наготове был ответ.

— Особой Канцелярии,[12] вот кому! Вот помяните моё слово, мы с ними ещё столкнёмся, не обойдётся без них. Непростое это дело, ох, непростое. Уж меня вчера, не взирая на простуду, по нему вызывали… — он многозначительно указал пальцем в потолок, что должно было означать его превосходительство, господина обер-полицмейстера Люггерта. — Вызывали, да. Спросили, осведомлён ли — ну, тут я, спасибо докладу вашему, был во всеоружии. О вас лично выспрашивали: кто таков, хорошо ли служите… Уж я им про папеньку вашего упомянул, не обессудьте. Знаю, что не любите этого, да только надежнее, если известно им будет, какого вы рода, кто за вами стоит. А то ведь у нас, если ты не в чинах, да без связей, как: был человек — нету человека, ищи-свищи! Не хочу вас пугать, но дурное это дело, право, дурное! Лучше бы его и не было совсем.

— Так ведь уже завели, никуда не денешься, — возразил Ивенский, не то что напуганный — не умел он пугаться, то ли по характеру, то ли по молодости лет — а, скажем так, заинтригованный. — Просто так закрыть тоже не можем… И потом, ведь интересно, Максим Семенович! Не каждый день у нас магов убивают, а? Я пойду работать?

— Ступайте, что поделаешь, — вздохнул первый пристав. — Только осторожнее будьте, Роман Григорьевич, очень вас прошу!.. Да, и нового надзирателя пришлите сейчас, пусть представится.

— Ведь он тоже в штатском сегодня, — заметил Ивенский с порога. — Я велел.

— Ничего, и без мундира познакомимся как-нибудь.

Роман Григорьевич удалился. Максим Семенович долго глядел ему вслед, пригорюнившись.

Подчинённого своего, Романа Григорьевича Ивенского, Максим Семенович очень ценил. Но в день, когда только известно стало о назначении нового второго пристава, его высокоблагородие господин Окаймленный, был очень недоволен. «Имейте в виду! Самого генерала от инфантерии, героя Второй Крымской, господина Ивенского Григория Романовича единственный сын!» — многозначительно сказали ему у обер-полицмейстера. И он потом весь день сердито бубнил себе под нос: «Ещё не хватало нам в управлении генеральских сынков! И что он в сыскном позабыл? Можно подумать, других мест мало — нужно к нам лезть! Капризы барские! С жиру бесится золотая молодёжь! И как с ним обращаться-то нужно, а? Будет теперь свои правила устанавливать…»

Что ж очень скоро он своё мнение переменил: на типического генеральского сынка, какими себе представлял оных Максим Семенович, молодой пристав Ивенский решительно не походил. И умён был от природы, и образование получил отменное — такое знал, что непонятно зачем и знать-то нужно. С виду крепким не казался, сложение имел изящное, однако, вынослив был не хуже других, стрелял метко, владел и благородной шпагой, и лихой шашкой, и даже разбойничьим ножом — откуда такое умение у юноши из известной дворянской фамилии? Был сдержан и немного замкнут, но без высокородной снисходительности, просто по натуре своей. Вёл себя почтительно настолько, насколько этого требовала разница в чинах, в годах и в опыте. Правил своих устанавливать и не думал, напротив, служил добросовестнее и аккуратнее многих: дисциплину знал, и бумаги умел содержать в порядке (хоть и жаловался, что их слишком много), и со свидетелями разговаривать, и допрашивать без лишней жестокости, но и без лишнего снисхождения. В частной жизни был скромен: жил от родителя отдельно, одевался без франтовства, в свет выезжал редко — желал бы и вовсе не выезжать, да происхождение обязывало, не хотел огорчать отца. Об игре и прочих дурных пристрастиях нынешней молодёжи и речи не шло. О взятках и подавно. Ну, золото, а не подчинённый! Одно в нём тревожило Максима Семеновича: это его бесстрашие — не юношеское, шальное и глупое, которое скоро проходит, а холодное, рассудительное, казавшееся едва ли не равнодушием к собственной судьбе. Такое уж не пройдёт, и долго с этим не живут.

— …Роман Григорьевич, душа моя, — выговаривал он ему. — Да зачем же вы под нож полезли, ведь были совсем в стороне!

Тот отвечал спокойно:

— Что же мне оставалось? Ведь иначе на надзирателя Каширина пришёлся бы весь удар. Для него он непременно вышел бы смертельным, мне же могло повезти. И повезло, к слову.

— А кабы нет?!

— Что ж… У Каширина большое семейство, у меня, по счастью, своего семейства вовсе нет.

— Но отец ваш, Григорий Романович…

— Он боевой офицер. Он бы понял.

Вот и поговори с ним! А ведь совсем ещё мальчик по летам. Откуда в нём это?

…— Откуда у вас такой ужасный шрам Роман Григорьевич? — длинный, тонкий и белый, он шёл наискось от середины лба к левому виску.

— Этот? Да разве он ужасный? Османская пуля вскользь прошла, я, помню, даже не плакал…

Да, с одной стороны, хорошо, что дурное дело досталось именно Ивенскому — глупостей не натворит. Но и не поостережется, нет! До конца пойдёт. Знать бы ещё, до какого… или до чьего?…

В отличие от второго пристава Ивенского, покорившего сердце Тита Ардалионовича с первых же минут знакомства, первый пристав Окаймлённый особого впечатления на него не произвёл — средних лет, крепкий, лысоватый, простоватый и по облику, и в речах — про таких говорят: «звёзд с неба не хватает». Зато встретил сердечно, усадил, расспросил о первых днях службы, о родителях, а там и знакомые общие обнаружились…

Говорили довольно долго, и невдомёк было молодому надзирателю, что в этот самый миг совсем в другом кабинете решается его судьба.

Максим Семенович как в воду глядел. Ивенский даже не удивился, когда в кабинете его обнаружился некто. Невысокий субъект, скучный-скучный, серый и невзрачный, как моль, но с хорошей выправкой и манерами человека благородного.

Могу ли я говорить со вторым приставом господином Ивенским? — спросил он голосом бесцветным и тихим, глядя в ему прямо в глаза. Вопрос явно был праздным, человек прекрасно знал, кто передним.

— Извольте! — ответил Роман Григорьевич, приподнявшись в кресле навстречу вошедшему. Он хорошо знал, где именно водятся такие скучные серые субъекты. — Я слушаю вас со всем вниманием.

— Разрешите представиться, Иванов, агент по отдельным поручениям Особой Канцелярии, — руки он не подал.