Два сфинкса - Вера Крыжановская-Рочестер

В его голосе звучала такая ярость, такая беспощадная жестокость, что сенатор удивленно взглянул на него. Когда Валерий кончил свои проклятия и утомленный замолк, Кай Марций взял приятеля за руку и дружески спросил:

– Почему ты так ненавидишь христиан? Я уже замечал, что одно их имя: приводит тебя в трепет. Насколько мне известно, никто из твоих не был заражен новым лжеучением; значит, какая-нибудь иная причина внушает тебе такую ненависть к ним. Доверь эту тайну старому другу.

Валерий облокотился на стол, опустил голову на руки и задумался. Через минуту он выпрямился и сказал с горькой улыбкой:

– Ты угадал! Христианам я обязан тем, что поседел в одну ночь и преждевременно состарился; рана в душе моей доселе еще не закрылась. Достаточная, стало быть, причина у меня их ненавидеть, не правда ли? Только слово «ненависть» чересчур слабо, чтобы выразить мои чувства к этим негодяям: я все тебе скажу.

Он собирался с мыслями, выпил кубок вина и начал:

– Прежде всего я должен сказать несколько слов о моей женитьбе. Я познакомился с Фабией во время одной из моих поездок. Она была из знатной семьи, но бедна и сирота. Мне удалось как-то оказать ей услугу, и тут я безумно влюбился; Фабия была прекрасна, как Афродита. Я счел за великую милость богов ее согласие стать моей женой, и окружил ее вниманием, любовью и всевозможной роскошью.

Семь лет я наслаждался безоблачным счастьем, пока случай не разрушил все.

Пожар повредил мой дом, я жил тогда в Сполето, и я приступил к его исправлению. Для реставрации живописи в атриуме и триклиниуме мне рекомендовали одного талантливого живописца.

А пока шли эти работы, служба вынудила меня уехать на несколько недель; по возвращении я нашел странную перемену в Фабии. Веселость ее исчезла, она избегала меня и пренебрегала Валерией, которой в то время было пять лет. И вот, однажды я подметил, как жена и художник обменялись подозрительными взглядами. Я умолчу о том, что я перечувствовал и перестрадал тогда.

Ты понимаешь, что раз у меня зародилось подозрение, я захотел узнать правду. Поэтому я сделал вид, что отправляюсь в двухнедельную поездку, а сам на следующее же утро вернулся и пробрался в триклиниум, отделку которого заканчивал презренный.

Спрятанный в складках завесы, я стал свидетелем оживленного разговора Фабии с художником и подозрения мои подтвердились. В одном я ошибся: дело шло не о любви, но о гораздо худшем. Негодяй не только похитил у меня сердце жены, но он отвратил ее душу от веры отцов и от обязанностей супруги и матери, заразив ее фанатизмом и безумием своей секты, так как он был христианином.

Он страстно говорил ей о Добром Пастыре, к стаду которого она принадлежала, об очищении посредством крещения и, наконец, о блаженстве мученичества.

Фабия в волнении слушала его глупости и затем заплакала, жалуясь на трудность отдаться делам благочестия, какие налагала на нее новая вера, из-за нетерпимости и нечестивой гордости, омрачающих мою душу. И представь себе! Эта презренная собака осмелилась тогда предложить ей бежать! За время моего отсутствия она должна была уехать в Милан, к одному из их епископов. Он даст ей рекомендательное письмо, благодаря которому она будет принята в общину, тем более, что она уже крещена.

– Там, – продолжал он, – тебя спрячут и ты будешь иметь возможность работать в винограднике Господа, ухаживая за больными, помогая бедным и благовествуя заблудившимся нашим братьям.

Я думал, что меня хватит апоплексический удар. Моя жена – христианка!. Она уже крещена! Она готова бежать из-под супружеского, крова и бросить меня с Валерией!..

Но, несмотря на мою ярость и отчаяние, я мужественно смолчал и дождался, когда Фабия ушла в свою комнату. Тогда я позвал двух рабов, приказал им связать этого негодяя и отослал его при записке к префекту, и тот преподнес проповеднику блаженный мученический венец, которого он так жаждал.

Но справедливое возмездие мерзавцу не избавляло меня от несчастья. Позор сторожил порог моего дома: Фабия ежеминутно могла выдать свое безумие и быть арестованной.

Я решил строго наблюдать за ней, не говоря, что мне известна ее тайна. Но между рабами, вероятно, были христиане, сообщившие Фабии об аресте художника, так как, еще до обеда, она прибежала в мою комнату с пылающим лицом, босая, и объявила мне, что после моего недостойного доноса на Евсевия, – так звали художника, – она считает себя свободной, тоже хочет пострадать за веру и что сама донесет на себя.

Несмотря на это, мой гнев и приказание молчать подействовали на нее; без сопротивления она дала увести себя в свою комнату, где я ее и запер.

Я провел несколько адских часов, обдумывая, что делать. Образумить Фабию я еще не отчаивался, но твердо решил, что лучше самому покончить с ней, чем отдать ее на поругание черни.

Настала ночь; я засунул за пояс пузырек с ядом и пошел к жене. При свете лампы я увидел, что Фабия стоит на коленях перед нишей, которая, должно быть, задвигалась досками, так как я и не подозревал об ее существовании. В нише был нарисован человек, несущий на плечах ягненка, а сама она прижимала к груди крест и с вдохновенным видом пела какой-то бессмысленный их гимн.

В белой тунике она была прекрасна, как мечта! Я, кажется, никогда не любил ее так страстно, как в эту минуту.

Когда я окликнул, она встала и бесстрастно сказала мне:

– Оставь меня, Валерий! Я не принадлежу больше тебе, но Христу. Он зовет меня, и я решила следовать за Ним, чего бы это мне ни стоило, так как ни смерть, ни муки не пугают меня.

Она наговорила мне еще целую кучу глупостей, в которых я ровно ничего не понял, да, признаться, даже и не слушал. Я пытался убедить ее, взывал к ее рассудку, прося наконец отказаться от глупой веры, которая только погубит ее. Я плакал, ползал у ее ног, умоляя сжалиться надо мной и над своим ребенком, которого она оставляет сиротой, но все было напрасно. Она была как камень. Когда же она сказала мне, что будет молить своего Бога просветить ее дочь и сделать Валерию так же достойной мученичества, так как твердо решилась сама отдаться претору, безумный гнев овладел мной.

Схватив кубок, я вылил туда яд и сказал:

– Пей! Если ты уж решила непременно умереть, то умирай здесь, в этих стенах, а не на форуме. Или ты хочешь, бесстыдница, выставить тело свое на показ солдатам, служить посмешищем циничной, ревущей толпе? Ужели вместе с верой ты потеряла и женский стыд, бессердечное, негодное создание?

Темный румянец залил лицо Фабии; вырвав у меня кубок, она залпом опорожнила его; затем снова бросилась на колени и принялась молиться.

Валерий замолчал и вытер свой влажный лоб. Воспоминания давили его; только когда его друг наклонился к нему и сочувственно пожал ему руку, он выпрямился и продолжал свой рассказ: