Танк на Медвежьем болоте - Святослав Сахарнов

Не успел Виктор Петрович опомниться, как оба они очутились в полутемном углу, образуемом колоннами Гостиного Двора. Мгновение — и рябой раскрыл чемодан. В его руке была роскошная коричневая шкурка. Еще мгновение — и шкурка эта мягко, тепло и любовно легла в руку Виктора Петровича.

— Берешь? — спросил рябой. — Жене воротник — первый класс. Десять красненьких…

Только тут Виктор Петрович понял, что ничего особенного не произошло и что рябой просто-напросто спекулянт, торгующий шкурками.

— Пошел ты… — сказал Виктор Петрович, сделал резкое движение рукой (в другой у него был портфель), и великолепная шкурка упала на землю.

Неизвестно, что еще сказал бы возмущенный Виктор Петрович, но в этот момент чей-то голос вежливо, не допуская возражений, произнес:

— А ну, пройдемте, граждане!

И чья-то рука твердо взяла Виктора Петровича за локоть…

Сильные, тренированные руки, взявшие за локти не только Виктора Петровича, но и рябого гражданина с коричневым чемоданом, были руками лейтенанта милиции Петра Сережкина. Уже второй день он приглядывался к рябому, следил за его действиями, но Виктор Петрович был первым человеком, в чьи руки наконец-то перешла заветная шкурка. Таким образом рябой был взят с поличным и в присутствии свидетеля, а может быть, даже сообщника.

— Поднимите шкурку, — сурово сказал лейтенант Виктору Петровичу, и теперь тот зашагал слева от лейтенанта, неся в руке золотистый мех. Справа, спотыкаясь о чемодан, тащился рябой.

Жители Энска, которые всегда уважали закон и его представителей, глядели им вслед, укоризненно качали головами, а один старичок даже проводил Виктора Петровича словами:

— Ишь, шнитцель, достукался!

Так неожиданно очутился Виктор Петрович в милиции, куда и сам стремился.

— Сопротивления не оказывали? — спросил лейтенанта суровый капитан, когда Сережкин захлопнул за собой дверь и поставил перед барьером двух задержанных.

— Нет! — ответил тот. — Не было. Взял с поличным, этого со шкуркой, этого с чемоданом.

Виктор Петрович, положив, наконец, шкурку на барьер, смог наконец раскрыть рот.

— Товарищи, — сказал он, — это смешное недоразумение.

— Конечно, конечно, — ответил капитан. — Сейчас разберемся.

Он еще раз посмотрел на рябого.

— А! — сказал он. — Старый знакомый! Я же тебя предупреждал, Карабанов, займись честным трудом. А ты не внял…

«Карабанов» — подумал Виктор Петрович, — и тут Карабанов?»

— Да не моя это шкурка, ничего я не знаю. За что взяли? Что на ней написано, что она моя? — начал рябой.

Между тем Сережкин ловко открыл коричневый чемодан и начал вынимать оттуда одну шкурку за другой. Всего извлек он их восемь штук…

— И чемодан не мой, — уже неуверенно продолжал рябой. — Знакомый один попросил: свези, говорит, — ты в город едешь, — чемоданчик. Пожалел я его — инвалида.

— По какому адресу надо было свезти? — не давая рябому опомниться, быстро спросил капитан. — Не знаешь? И шкурки не твои? И прошлый раз одна шкурка не твоя была? Пиши, Сережкин, протокол: восемь ондатровых шкурок…

— Девять, — сказал Виктор Петрович, — вот девятая.

— Она, — согласился рябой.

Между тем капитан проницательным взглядом осмотрел Виктора Петровича с головы до ног.

— Сообщник?

— Клиент, — подсказал рябой.

— Я не сообщник и не клиент, — у Виктора Петровича даже порозовело лицо, — я корреспондент из Ленинграда. Вот мои документы… — И он щелкнул замочком портфеля.

— А что у вас там? — поинтересовался капитан, дотрагиваясь указательным пальцем до портфельной ручки.

— Пожалуйста! — с готовностью откликнулся Виктор Петрович. — Бритвенный прибор, — он перебирал содержимое, — книга, в самолете читал, чистые носки, немецкий портсигар, в нем записочка с шифром… С шифром, — совсем растерянно повторил он, понимая, что сказал глупость, что запутался и что теперь придется все долго объяснять.

Наступила тишина. Капитан, лейтенант и даже рябой так стали смотреть, а рябой еще и от страха почему-то застучал зубами, что Виктор Петрович и вовсе покраснел.

— Знать я его не знаю, товарищ капитан! — сказал рябой. — Вижу в первый раз. И шкурку он у меня силой хотел взять. Вот кого надо ловить-то, вот кого задерживать надо!

— Не в первый, а во второй раз видите, — зло поправил его Виктор Петрович. — Разрешите, я вам все объясню.

— Та-ак, — сказал капитан, — как я понимаю, тут надо во всем внимательно разобраться. Сережкин, займись протоколом. А вы, товарищ корреспондент, пройдемте со мной в другую комнату, побеседуем.

Но когда они, выйдя за дверь, остались одни, капитан неожиданно сказал:

— А ведь я вас знаю, товарищ Левашов. Мне неделю назад про вас одна девушка рассказывала. А ну-ка изложите всю эту историю со шкурками еще раз, как вы ее понимаете.

Окончив рассказ, Виктор Петрович спросил:

— Ну, хорошо, браконьерами вы, очевидно, займетесь. А мне с ребятами надо опять идти к танку, в то же болото. Как вы думаете, это теперь не опасно?

Капитан задумался.

— Полагаю, что нет, — наконец сказал он. — Как правило, браконьер трус. На человека он поднимет оружие только если его припрут к стенке. Но, безусловно, будьте осторожны, к землянке не приближайтесь. Пускай в деревне все знают, что вас интересует танк и только танк. За этими братьями мы давно наблюдаем. Впрочем, это вас не должно интересовать. Идемте, я вас выведу другим ходом.

15

Старый Бор встретил его уборочной суетой: по деревенской улице, пыля, то и дело проносилась «Нива», в которой объезжал поля и фермы председатель колхоза, сорванным натруженным голосом с утра пел за околицей трактор, проплывала между изб к силосной яме огромная зеленая копна, такая большая, что из-за нее не было даже видно ни на чем везут ее, ни что ее тянет. Ребята и Нина в школе почти не бывали — все в поле, дорога каждая пара рук.

Случилась чепуха — Виктор Петрович подвернул в первый же день после приезда ногу и теперь то лежал в директорском кабинете, то ковылял по комнате, доставая записи — все, что набросал здесь во время первого приезда и в городе, после встреч с Сашей Копейкиным.

Еще доставал он записную книжку и перечитывал письмо Михайловой Хазбулаеву, он помнил его — два листка из школьной тетради, исписанные тонким летящим женским почерком.

«Дорогой Фильдрус Ахлямович!

Пишет Вам снова жена Михайлова В. К. Надежда Павловна. Пишу после звонка военного комиссара, который сказал, что ничего нового о муже сказать не может. Много лет прошло с того дня, когда мы с Володей простились у ворот танкового училища, откуда он должен был уезжать сперва на Урал за техникой, а потом на фронт, и немногим меньше со дня, когда я получила от него последнее письмо. Я не рассказывала Вам еще о нем. В нем он писал, что прибыл в часть, что техника (так он называл свой танк) отличная и что уже побывал в первом бою, о подробностях которого не было ни слова. Письмо написано в декабре 1942 года, зимой, в самые сильные снега, и я, как жена командира, хорошо представила тогда себе, как это трудно и ужасно вести бой в мороз и пургу. Из отдельных фраз можно было понять, что место, где стоят они, лесистое. Отсюда я сделала вывод, что это где-то в центре России, в середине фронта, который охватил огненным полукругом в ту зиму нашу страну. Оттого, слушая по радио сводки Советского Информбюро, я всегда с волнением запоминала все, что говорилось о боях там. Увы, письмо оказалось единственным, второго не пришло, а спустя несколько месяцев, как Вы знаете, поступило черное извещение, что мой муж пропал без вести. Но и на этом мои терзания и терзания нашей дочери не окончились (повторю, что за три месяца до призыва Володи в армию у нас родилась дочь Ксения). Решусь написать о том, что раньше не рассказывала. Спустя месяц или около того, я была призвана в одно учреждение, где меня спрашивали о судьбе мужа: не знаю ли я что-нибудь о нем, не давал ли он о себе знать уже после того, как я получила извещение. Подозрения и тревогу, которые возникают после таких вопросов, можно понять, они нестерпимо стыдны. Так отнеслись к ним и многие знакомые и соседи, которым я совершенно напрасно рассказала об этой беседе. Многие отшатнулись от меня. Перемену в отношении ко мне я заметила и дома, и на работе, но все равно, я говорила тогда и продолжаю утверждать — никто так хорошо не знает Владимира, как я, — я совершенно уверена, что он не мог запятнать честь советского офицера, не мог причинить мне и нашей крошечной дочери хоть какой-нибудь вред. Мне крайне тяжело вновь ворошить эти воспоминания… Боюсь, что и это мое письмо ничего не добавит к тому, что уже знаете Вы. Но если оно хоть чуть-чуть поможет Вам снова оживить в памяти лицо человека, который мог быть сейчас Вашим другом, я буду рада и этому. С волнением жду от Вас известий. Радостными они уже быть не могут — столько лет прошло — но может быть, хоть какое-нибудь утешение мне и Ксюше (она уже взрослая женщина, замужем и сама имеет дочь-школьницу) они принесут. Заранее благодарна Вам,