Степан Разин - Михаил Васильевич Шелест

смотри, — приказал он и я посмотрел. Что мне жалко что ли? Посмотрел нму в глаза и слегка с недобрым взглядом усмехнулся правым углом рта.

— Хм, — хмыкнул он. — Виру, так виру. Ты в своём праве. Челобитную писать надо. Напишешь?

Стольник расхохотался.

— Напишу, — сказал я. — Бумагу и перо дашь?

— Да? — удивился воевода. — Письмо разумеешь?

— Разумею. И не только церковное. Ещё немецкое и англицкое.

— В смысле, англицкое? — опешил воевода. — Англицкое и немецкое письмо?

— А что ты удивляешься? — усмехнулся я. — Почему я не должен знать англицкого и немецкого письма, когда у нас по Дону и немцы, и англичане ходют? Да и на Волге мы не раз их встречали, хе-хе…

И действительно, почему бы это мне не знать английского и немецкого, когда у нас на кафедре английскому языку уделялось очень пристальное внимание, а немецкий я за полгода стажировке на гамбургской верфи выучил прилично. Да Стёпка нахватался голландских и персидских слов. Татарский он ещё знал почти как родной, а я мог облечь его хоть латинскими, хоть русскими буквами.

— Да-а-а?

Удивлению воеводы не было границ. Сотник же вообще офонарел и сидел на коне, словно проглотив жердь.

— Значит, будешь писать челобитную?

— Ну… Челобитную пусть холопы пишут, а я буду писать жалобу вашему царю на противоправные действия его подданных в отношении свободного и вольного человека Степана Разина сына Тимофеева. Как, кстати, зовут-величать, правонарушителя?

Воевода впялился в меня пристальным взором и смотрел недобро. Я уж снова подумывал не пора ли рвануть по «бездорожью», как он рассмеялся.

— Интересный дядька, — подумал я, нисколько не расслабляясь. Именно в такие моменты бьют исподтишка, отправляя противника в глубокий нокаут.

— Как ты сказал? Правонарушителя? И чьи права нарушил мой сотник?

— Мои. Я по отношению к вам — иноземец. А значит судить нас с твоим сотником следует согласно статье двадцать седьмой Судебника. При споре иностранца с русским «жребий вымет, тот поцеловав, своё возьмёт или отцелуется». Также в Судебнике сказано, что дела с участием иноземцев находятся под юрисдикцией Посольского приказа.

— Ещё посмотреть нужно, какой ты иноземец? Из беглых, поди? — пробурчал Фёдор Иванович, понимая, что нежданно-негаданно заварил кашу.

— Что за казачонок нам попался необычный? — думал он. — Ой, не к добру сие…

Почти так же думал и воевода, но, в отличие от сотника, вида, что озадачился необычным поведением пацанёнка, на вид лет десяти, не показывал.

— Значит, виры хочешь? — спросил воевода, усмехаясь. — А ежели я на себя вину возьму? Мой же служивый… За меня вставал… За мою честь, попранную тобой.

— О-ба-на! — подумал я. — Эк он меня?

— Я, воевода, ни чью честь не попирал. Особливо твою… Никак не помышлял тебя обидеть. Вольный человек кланяется, или не кланяется по своей воле. И обижаться за то не след. Это, что на ветер обижаться, или на дождь, или на солнце… Всё едино… Вольный ветер… Вольные казаки…

— Да-а-а… Остёр и дерзок ты, казак. Как тебя звать-величать? Меня — князем Василием Андреевичем Горчаковым. Ах, да… Ты же сказал… Степан, говоришь? Разин, или Русин? Про вольного казака Русина Тимофея я слышал. Про Разина — нет.

— А какая разница? Русин? Разин?

— Разиня, что ли? — хмыкнул воевода.

— Разин, значит — первый. Раз — первая цифирь.

— Да? Ты и цифирь знаешь? — снова удивился воевода.

— Достали, — подумал я. — Я ещё и таблицу логарифмов знаю и тригонометрию. А черчу я как! А сопромат⁈ И шить немного могу! И вязать шарфики! Тьфу, млять!

— И цифирь знаю, — вздохнул я. — Так, что ты, Василий Андреевич, говорил про вину твоего служивого?

— Ежели возьму на себя его вину, с меня тоже виру потребуешь? — усмехнувшись спросил он.

Я посмотрел на воеводу и вздохнул.

— Нет, Василий Андреевич, с тебя не возьму.

— Да, кто тебе даст? — зло выдавил сотник. — Виру он возьмёт…

— Зря ты так, Фёдор Иванович, — посмотрев на него и пожав плечами, сказал я. — Я, вроде бы, тебе ничего дурного не делал. Наоборот. Сам пришёл и говорю с вами. И, заметь, струги не швартуются к пирсу, а ждут, чем наш разговор закончится. И, гляди… Запалы дымятся, а из борта жерла пушечные торчат. Смекаешь, зачем-почему?

Я помолчал, глядя на сотника.

— А я скажу тебе. Ждут казаки, чем разговор наш закончится. Отпустите вы меня, или нет? Какой я сигнал им подам, так они и поступят.

— Скажешь пальнут они по тебе? — хмыкнул сотник.

— Пальнут, — просто сказал я. — Я махну, они пальнут.

— А ты махнёшь? — удивился воевода. — Не убоишься умереть?

— Махну, ежели надо будет. И не убоюсь, не думай. Казак за свою честь готов умереть всегда.

Меня начинало потряхивать.

— Да ты вон трясёшься весь! — снова хмыкнул сотник.

— Трясусь, — согласился я. — А ты бы не трясся? Но я трясусь, а ежели надо будет, я махну. Веришь?

Я посмотрел в глаза воеводе. Василий Андреевич с улыбкой посмотрел сначала на казачьи струги, потом на меня.

— Ладно, убедил, красноречивый, — сказал и ещё больше улыбнулся он. — Прости моего служивого, Степан Тимофеевич.

— Ну, что ты, княже? — простонал сотник. — Знамое ли дело, чтобы ты перед каким-то сиволапым винился?

— Этот сиволапый, как ты говоришь, Фёдор Иванович, через десяток лет атаманом казачьим станет. И ежели он сейчас такой, то каким он тогда станет?

— Кто же ему даст, стать атаманом-то? — буркнул сотник.

— Дурак, ты, дурак, Фёдор Иванович, — вдруг сказал Горчаков, качая головой. Он вдруг пожалел, что взял Головаленкова в стрелецкие головы.

— За княжьим столом сиживал когда-то? — спросил Горчаков.

— Нет, — ответил я за Стёпку. — А он чем-то отличается от казацкого? У нас на Дону в лесах зверьё не пуганное, рыба в пример лучше Московской, кореньев сладких и ягод на кустах и деревах видимо-невидимо. Так и чем княжий стол лучше казачьего?

Я открыто усмехался.

— Но от твоего стола не откажусь, князь-воевода Фёдор Андреевич.

И тут я поклонился, едва ли не в пояс.

— Экий ты… перец, — со смешанными чувствами непонятно высказался воевода. — Вроде как