Хрустальная пробка - Морис Леблан

Ничего не спрашивая, она, как будто весь путь ей был давно знаком, направилась в комнату.

— Молодая дама с седыми волосами, — пробормотал Люпен, — друг и недруг Добрека; это как раз то, что я думал.

Он подошел к окну и поднял занавес. Два человека ходили по противоположному тротуару: то были Гроньяр и Балу.

— Они не скрываются, — прибавил он. — Хороший признак. Они считают, что не обойдутся без меня и что надо подчиниться патрону. Остается еще прекрасная седая дама. Это дело потруднее.

Он нашел сына в объятиях матери, которая с беспокойными и мокрыми от слез глазами говорила:

— У тебя ничего не болит? Ты уверен? Как ты боялся, должно быть, бедняжка!

— Бойкий молодой человек, — заявил Люпен.

Она, ничего не ответив, ощупывала его трико так, как это делал раньше Люпен, должно быть, для того, чтобы убедиться, удалась ли ему его ночная миссия, и спросила его о чем-то шепотом.

— Нет, мама… Уверяю тебя, что нет, — сказал ребенок.

Она приласкала и поцеловала его, и ребенок, измученный усталостью и волнением, скоро заснул. Она долго сидела, наклонившись над ним. Она сама казалась очень усталой и нуждалась в отдыхе.

Люпен не переставал наблюдать за ней. Он тревожно смотрел на нее со вниманием, которого она не могла не заметить, и он уловил красноту ее век и легкие морщины. И все-таки он находил ее красивее, чем предполагал; лицо ее дышало той трогательной красотой, которую придает очень чутким людям привычка страдать.

Она была так грустна, что в порыве искренней симпатии Люпен приблизился к ней и сказал:

— Я не знаю ваших планов. Но каковы бы они не были, вам нужна помощь. Одна вы не будете иметь успеха.

— Я не одна.

— Вот эти двое, там? Я их знаю. Они — не в счет. Я вас умоляю, воспользуйтесь мной. Помните тот вечер в театре, вы готовы были мне сказать «да». Решитесь наконец сегодня!

Она обратила на него глаза, долго рассматривала его и, как бы не в силах подавить в себе чужой воли, промолвила:

— Что вы знаете в общем? Что вы знаете обо мне?

— О, очень многого не знаю. Не знаю вашего имени, не знаю…

Она прервала его движением и с внезапной решимостью воскликнула:

— Все то, что вы знаете, — бесполезно и не имеет никакого значения. Но какие у вас планы? Вы предлагаете мне свою помощь… Для какой цели? Для какого дела? Если вы с головой ринулись в это дело, если я ничего не могла предпринять без того, чтобы вы не встали на моей дороге, — то это верно делалось для того, чтобы добиться какой-то цели?.. Какой же?

— Какой? Бог мой, мне кажется, что мое поведение…

— Нет, — сказала она решительно, — ни слова! Между нами должна быть уверенность, и, чтобы ее достигнуть, надо быть абсолютно откровенной. Я вам подам пример. Добрек обладает предметом неслыханной ценности, но этот предмет ценен не сам по себе, а по тому, для чего предназначен. Вы знаете, какой это предмет. Два раза он был у вас в руках, и два раза я его у вас отбирала. Так что я вправе думать, что если вы хотели его приобрести, то только для того, чтобы использовать то его значение, которое вы ему приписываете, и использовать это в свою пользу…

— Как это?

— Ну да, соответственно вашим намерениям, вашим личным интересам и привычкам…

— Вора и мошенника, — закончил Люпен.

Она не возражала. Он старался прочесть в ее глазах затаенную мысль. Чего она от него хотела? Чего боялась? Если она не доверяла, не надо ли и ему остерегаться этой женщины, которая уже два раза похищала у него хрустальную пробку для того, чтобы ее вернуть Добреку? Будучи его смертельным врагом, до каких пор она будет подчиняться его воле? Доверяясь ей, не попадет ли он сам в лапы к Добреку?.. Однако он никогда не видал более серьезных глаз.

Перестав колебаться, он воскликнул:

— Моя цель проста: освобождение Жильбера и Вошери.

— Правда ли? Правда ли это? — вскричала она вся дрожа и пронизывая его тревожным взглядом.

— Если б вы меня знали…

— Я вас знаю… Я знаю, кто вы. Вот уж несколько месяцев, как я вмешиваюсь в вашу жизнь… и все-таки по некоторым основаниям я еще сомневаюсь.

Он произнес более уверенно:

— Вы меня не знаете. Если бы вы меня знали, вы были бы убеждены, что я не отступлю раньше, чем два моих товарища… или, по крайней мере, Жильбер, потому что Вошери каналья. Раньше чем Жильбер избавится от той ужасной судьбы, которая его ждет.

Она бросилась к нему и схватила его за плечи, совершенно обезумев:

— Как? Что вы сказали? Ужасная судьба?.. Значит, вы думаете… Вы думаете…

— Я действительно думаю, — сказал Люпен, почувствовав, как ее взволновала эта угроза, — я действительно думаю, что, если не приду вовремя на помощь, Жильбер погибнет.

— Замолчите, замолчите… — вскричала она. — Замолчите… Я вам запрещаю это говорить… Нет никаких оснований… Это только ваше предположение.

— Это не только мое, но и Жильбера также.

— Как? Жильбера? Откуда вы знаете?

— От него самого.

— От него самого?

— Да, он надеется только на меня, он знает на свете только одного человека, который спасет его, и несколько дней тому назад в отчаянии взывал ко мне из тюрьмы. Вот письмо.

Она жадно схватила бумажку и, заикаясь, прочла:

— Спасите, патрон… Я погиб… Я боюсь… помогите.

Она выпустила письмо из рук. По ее блуждающим глазам можно было подумать, что перед ней то мрачное видение, которое уже столько раз пугало Люпена. Она испустила крик ужаса и упала без чувств.

Двадцать семь

Ребенок спокойно заснул. Мать недвижно лежала на кушетке, где ее устроил Люпен, но ее затихающее дыхание и порозовевшее лицо говорили о скором пробуждении.

Люпен заметил на ее пальце обручальное кольцо и медальон на шее. Он наклонился и, повернув его, увидел миниатюрную фотографию, изображавшую мужчину лет 40 и юношу-гимназиста со свежим лицом, обрамленным кудрями.

— Да, так оно и есть, — сказал он. — Ах, бедная женщина!

Он взял ее руку в свои. Она раскрыла глаза и снова закрыла, пробормотав:

— Жак…

— Не беспокойтесь, он спит… Все обстоит благополучно.

Она очнулась. Но так как она продолжала молчать, Люпен стал задавать ей вопросы, чтобы заставить ее понемногу высказаться. Указывая на медальон, он спросил:

— Этот гимназист — Жильбер, не правда ли?

— Да, — ответила она.

— Жильбер — ваш сын?

Она вздрогнула и прошептала.

— Да, Жильбер — мой старший сын.

Итак, она была матерью Жильбера, заключенного в тюрьму по обвинению в убийстве и которого правосудие преследовало с такой жестокостью.

Люпен продолжал:

— А другой портрет?

— Это мой муж.

— Ваш муж?

— Да, он умер три года назад.

Она села. Она сразу вернулась к действительности со всеми предстоящими ей пережить ужасами.

— Как звали вашего мужа?

Она поколебалась минуту и сказала:

— Мержи.

Он воскликнул:

— Викториен Мержи, депутат?

— Да.

Наступило долгое молчание. Люпен не забыл еще толков, вызванных этой смертью. Три года назад в кулуарах парламента депутат Мержи прострелил себе череп, не оставив ни слова в объяснение своего поступка.

— Причины, — спросил Люпен, продолжая вслух свою мысль, — вы не знаете причины его смерти?

— Она мне небезызвестна.

— Может быть, Жильбер?

— Нет, Жильбер исчез на несколько лет раньше, проклятый и выброшенный моим мужем. Это горе было очень велико, но не это было причиной его смерти.

— Что же именно?

Не было уже необходимости ставить ей вопросы. Госпожа Мержи не могла больше молчать и медленно, с тоской стала рассказывать:

— Двадцать пять лет назад меня называли Клариссой Дарсель. Мои родители были тогда еще живы, и я встретила в светском обществе в Ницце трех молодых людей, имена которых разъяснят вам настоящую драму. Это были: Алексис Добрек, Викториен Мержи и Луи Прасвилль. Все трое были между собой знакомы еще студентами. Прасвилль тогда любил одну актрису, которая пела в Опере в Ницце, а Добрек и Мержи любили меня. Но я постараюсь покороче рассказать обо всем этом. Факты сами говорят за себя. С первого же мгновения я полюбила Викториена Мержи. Может быть, моя вина была в том, что я не заявила об этом сразу. Но искренняя любовь всегда робка, нерешительна, стыдлива, и я не проявляла еще открыто своей любви… К несчастью, этот период ожидания позволил Добреку на что-то надеяться. Когда он узнал, что я выхожу за Мержи, он рассвирепел…

Кларисса Мержи остановилась на мгновенье, затем изменившимся голосом продолжала:

— Я этого никогда не забуду… Мы все трое были в гостиной. Я еще слышу произнесенные им слова, полные ненависти и страшной угрозы! Викториен растерялся. Он никогда не видел моего друга в таком состоянии, с таким отталкивающим лицом и зверским выражением. Да, это был дикий зверь… Он скрежетал зубами, топал ногами. Его глаза — он тогда еще не носил очков — налились кровью и он не переставал повторять: я отомщу, я отомщу. Вы не знаете еще, на что я способен. Я буду ждать, если нужно, и десять, и двадцать лет… Но это грянет, как гром. О, вы не знаете… что значит отомстить. Зло за зло. Какая радость! Я рожден, чтобы наносить зло… И вы будете оба умолять меня на коленях. С помощью моего отца, вошедшего в эту минуту, и слуги Викториен Мержи выбросил это отвратительное существо. Через шесть недель я вышла за Викториена.