Сборник произведений - Сергей Рафальский

— Какой я поп, — взвился отец Афанасий, — меня послали на работу для разложения церкви изнутри — понятно? Я — «наседка»!

— Удивительно смешной случай, — заговорил раввин, подняв голову и прямо в глаза отцу Афанасию сияя детской, кроткой, невинной голубизной — удивительно смешной случай: вот вы что-то такое говорите, а меня как будто здесь и нет. Такой был сегодня ветер и так надул мне в уши, что я вдруг решительно ничего не слышу…

«Как?!» — наверное, удивится, споткнувшись о точку, уцелевший читатель. — «Уже конец? Но ведь ваш герой остается на пороге — куда же он пойдет?»

А какое дело автору, милый друг? За этим порогом возможны и чистая литература, и психологический роман, и новое «Воскресение», и удалая брешко-брешковщина со страшными тайнами подпольной работы возвращения «назад к Февралю» или еще дальше: «назад к Алексею Михайловичу». Всего этого автор писать не может и не хочет. Он честно выполнил все, что было в его силах, и добросовестно протащился с о. Афанасием по всем его политическим мытарствам. Но вот марксистская броня лопнула, и с этой трещиной исчерпались все возможности публицистической беллетристики.

Будь автор епископом Павлом, он еще раз перекрестил бы отца Афанасия на пороге новой жизни. Как человек светский, он может просто пожелать своему герою, чтобы тот никогда не повернул обратно… Это как в той стране, о которой все время шла речь — никто не может сказать, что там уже закладываются основания конституционной монархии, демократической республики или еще какого-нибудь иного, но человеческого строя. Однако бездушная машина Великой Партии, споткнувшись о гору трупов, крякнула и зашаталась.

Быть может, она рухнет, быть может, еще раз преодолеет как будто непреодолимое.

Но каждый, в ком жива человеческая душа, наблюдая эти катастрофические судороги, не может не взмолиться:

Ноябрь 1956 г.

«Во едину из суббот»

1

«Они же сказали ему: что нам

до того. Смотри сам»

Человек сидел у стола, положив подбородок на сжатые кулаки, и тупо смотрел перед собой…

Солнечное пятно сползло с потолка и наискосок пересекало стену, направляясь к ржавому, с обрывками красной веревки, гвоздю… Вот оно подошло вплотную и стало похоже на рыбу, готовую проглотить крючок… И вдруг вытянулось, перекосилось и, постепенно бледнея, пропало…

…Ветер гонит облака. Накренясь под парусом, от берега отходят лодки. Рыбаки забрасывают сети — все движется. Время идет, как обычно, как раньше — как всегда… Только для него — оно остановилось. Настоящее не отрывается от прошлого и не может перейти в будущее… Не может, потому что будущего нет. Тупик… Стена…

Как-то в детстве Иуда стал взбираться по лестнице, забытой каменщиками. Ступеньки круто набирали высоту, и ребенок трусил, но лез, пока не уперся в загородивший небо карниз. Дальше пути не было, а назад и посмотреть не хватало смелости… Так он сидел под крышей, вцепившись в перекладину, дрожа и плача, пока отец не заметил и не снял его оттуда… Но никакой земной отец не позволит себе поступать со своими детьми так, как обращается с нами Отец наш Небесный…

«,Можно войти?» — спросил за дверью сладкий голос и, не дожидаясь разрешения, в комнату вошел развязный, притворяющийся светским, господин. Его отличный костюм был расчитанно благороден, хотя в частностях и угадывался вкус к дурной пестроте. Как будто благожелательный и приветливый взгляд незнакомца очень скоро оказывался напряженным и неприятным, ибо только длительная дрессировка приучала его глаза не бегать и все-таки видеть и то, что лежит за пределами обычного поля зрения.

«,Можно сесть?» — сказал неизвестный, опускаясь на стул и моментально отмечая в памяти все — и неубранную постель, и скомканный, кое-как брошенный на спинку кресла плащ, и еду на столе, до которой, по-видимому, не дотронулись, и даже гвоздь с обрывком веревки… Да, вот именно: гвоздь с веревкой… Неужели… Нет, обрывок был явно давний и не солидный…

— В чем дело? — спросил Иуда, даже не стараясь быть вежливым.

Незнакомец взглянул на него с насмешкой, но на ходу переделал иронию во вступительную улыбку.

— Господин Иуда не может не знать, что, оказав отечеству огромную услугу, он все-таки не довел дело до конца. В настоящее время, когда страна стонет под игом беспощадных оккупантов, наша религия — это единственное, что поддерживает наше единство и укрепляет в нас веру в светлое будущее… Господин Иуда помог властям расправиться с Тем, Кто собирался взорвать этот последний бастион народного духа изнутри. Однако, если вредный побег уничтожен, то корни его остались. Ученики Казненного распространяют слухи, что Мятежник обещал в третий день воскреснуть. Очевидно, они собираются украсть Его тело и потом объявить о чуде. Господин Иуда, конечно, сохранил связи с кругами, близкими к Казненному, и он может помочь властям предупредить готовый возродиться мятеж…

Собиравшийся — в начале этой изысканной речи — обрушить на голову оратора весь круглый из дикой маслины стол, со всеми стоявшими на нем блюдами, — Иуда к концу потух и заскучал. Встав с места и тем заставляя подняться и незнакомца, он с явной издевкой поблагодарил предержащие власти за память и внимание, порадовался, что был ими правильно понят и оценен, выразил надежду, что обезглавленная вредная секта никогда не возродится, и, наконец, пожалел, что больше ничем послужить не может, ибо очень устал, намерен совершенно отойти от политики, уехать в провинцию и — быть может — писать свои мемуары. Последние слова он произнес, открывая дверь.

Незнакомец с достоинством вышел…

…Охватив голову руками, Иуда — как в первый день — большими шагами метался по комнате…

…Украсть тело!. Но кто же может его украсть? Все эти самозабвенно глядевшие в рот чудесному проповеднику бородатые дети, кроткие и робкие, разбежавшиеся при первой же угрозе, как мыши, кто куда — неспособны ничего украсть… Даже труп своего любимого Учителя… Единственный, кто мог бы — это он, Иуда. Но этого он никогда не сделает, потому что не для фальшивых чудес пошел на невероятное… Иуда ждал наступления Нового Царства, он верил, что пришел настоящий Победитель… На что ему жалкая мумия Побежденного, вороватыми руками поддерживаемая на царском троне!

Странно, что о воскресении он как-то не думал… Да и воскресение уже ни к чему… Лучше было освободиться от палачей на глазах всей толпы, всей неимоверной толпы друзей и врагов, зевак и богомольцев, иностранных гостей и оккупантов! Это была бы и слава, и победа, и утверждение, и освобождение. А теперь — кто признает одинокого выходца из могилы, кроме самых близких? Кто поверит, что Он и есть тот самый — казненный, умервщленный и воскресший?

Однако на издевательскую игру похоже то, что все сверхестественные явления всегда происходили почему-то в обстановке, наименее внушающей доверие…

Одинокий пастух на горе, одинокий рыбак на пустынном берегу, благочестивая девушка одна в своей комнате — удостаивались видеть то, что могло бы повернуть мировую историю, если бы осуществилось в храме, на площади, на торжище — одним словом: при всех…

Бог избегает убедительности и делает все, от него зависящее, чтобы пройти незамеченным…

Однако мир уже стал равнодушен к одиноким счастливчикам, которые, как отдельные рыбки из переполненной сети, удачно выпрыгивают из всеобщей погибели. Сейчас должны спастись все или никто… Никакой игры в прятки с чудом больше быть не должно.

«,Быть не должно!» — повторил Иуда настойчиво и даже гневно, глядя в стену, на которой вызывающе торчал ржавый гвоздь с обрывком веревки. «Быть не должно»! И пройдя через комнату, он наклонился над умывальником, плеснул в лицо еще сохранившей свежесть глубокого колодца водой, крепко вытерся шершавым полотенцем, расчесал волосы, оправил одежду и поспешно вышел.

2

«Наполните меру и ничего

не берите обратно»

Полузакрыв глаза и откинувшись на спинку глубокого переносного кресла, Первосвященник сидел во внутреннем садике своего дворца и, не спеша, передвигал, как четки, спокойные, отчетливые мысли.

На коленях его лежала только что прочитанная, присланная на отзыв рукопись. Молодой автор, красноречивый и знающий, — не выходя из канонических границ — говорил, как и Тот оголтелый, которого недавно казнили, — о грядущем искуплении. Но яд остается ядом, в какой сосуд его ни влей. Наш мир труден и как будто неустроен — был, есть и будет, — и самый большой соблазн в нем — желание сделать его лучше, чем это удалось Богу.