Сияющая пустота. Интерпретация "Тибетской книги мертвых" - Франческа Фримантл

Из этого непостоянства, из этой неустойчивости всего сущего проистекает третье отличительное свойство сансары — отсутствие такой независимой и неизменной сущности, которую можно было бы назвать «я». Но даже тогда, когда отсутствие самости в нашем опыте и во внешнем мире становится для нас очевидным, нам по-прежнему не удаётся избавиться от глубокого убеждения в том, что внутри нас всё же заключено нечто реальное и непреходящее, — нам кажется, будто у нас в голове сидит некто, кому «принадлежат» наши мысли и переживания. Понять, что же на самом деле означают непостоянство и нереальность всего сущего применительно к нам самим, очень и очень непросто. Но колесо жизни наглядно показывает, что все явления в мире мимолётны и взаимозависимы: каждое из них имеет свою причину и, в свою очередь, становится причиной следующего явления. Следовательно, ничто не существует само по себе. И мы сами представляем собой сложнейшие сочетания обусловленных и мимолётных явлений. Ни в себе самих, ни во внешнем мире мы никакими силами не отыщем ничего такого, что всегда оставалось бы неизменным.

Отсутствие «я» — самое сложное из трёх свойств сансары. В отличие от двух других, оно не проявляется со всей очевидностью в повседневной жизни; более того, может показаться, что оно противоречит нашему обыденному опыту. Но отчасти тому виной путаница в определениях. Следует иметь в виду, что, говоря об отсутствии «я», мы вовсе не имеем в виду «я» в обыденном смысле этого слова. В конце концов, Будда ведь не перестал говорить на обычном языке и не отказался от слов «я» и «ты». Он вовсе не отрицал существование индивидуальной «личности». По обыденному опыту каждому хорошо знакомо чувство того, что я — это я, а не кто-то другой, чувство, естественно вытекающее из самого существования тела и сознания и вполне нейтральное, лишённое собственнических устремлений. В таком смысле «я» — это всего лишь условное обозначение, нечто вроде отличительной метки или имени. Это всего лишь указание на личность, несущее в себе не больше эмоциональной или философской нагрузки, чем, скажем, слово «стол» или «стул».

Проблема возникает тогда, когда мы начинаем вкладывать в это обозначение некий дополнительный смысл. Каждому человеку свойственно инстинктивное и очень глубокое чувство того, что в самом средоточии нашего существа заключается нечто чрезвычайно ценное и в высшей степени уязвимое. И когда это эмоциональное убеждён не подкрепляется рассудочным вопросом: «Кто я?», — мы приходим к выводу, что существует некая «субстанция», придающая нам неповторимую уникальность и отличающая нас от других. Правда, с такой точкой зрения согласятся не все: на свете немало материалистов, не верящих ни в какое «средоточие нашей сущности». А западные мыслители, исследующие природу «я», не так давно выдвинули весьма интересную гипотезу, на первый взгляд довольно близкую к буддийским воззрениям: они предположили, что «я» — это всего лишь некое повествование, некая история, которую мы рассказываем сами себе с целью интерпретации своего опыта. Однако никакие рассуждения такого рода не избавят человека от эмоциональной привязанности к своему «я»: он по-прежнему будет вести себя так, как если бы «я» существовало в реальности. В основе сансарической жизни лежит эгоцентризм — не в оценочном, а в самом прямом смысле этого слова, то есть соотнесение всего и вся с собой как центром своего индивидуального мира. Это и есть сансарическое «я», или «эго». Это центростремительная, кристаллизующая тенденция, основанная на устойчивом чувстве «я» и «моё».

Кроме концепции «я», или «эго», мы нередко используем несколько отличное от неё понятие «души». Непосредственно воспринять душу мы не можем, однако многие верят в существование индивидуальной духовной субстанции, сохраняющейся после смерти тела. С буддийской точки зрения, оба эти понятия рождаются из одного и того же заблуждения. На основании того, что мгновение за мгновением и день ото дня мы остаемся сами собой, мы делаем вывод, что должно существовать некое постоянное и неизменное «я»; и по аналогии с повседневной жизнью мы предполагаем, что если существование наше продолжается и после смерти, то должна существовать некая бессмертная душа. В буддизме же понятие души считается всего лишь продолжением концепции иллюзорного, сансарического «я». Опять-таки, многие люди не верят ни в душу, ни в загробную жизнь, но это ни в коей мере не избавляет их от привязанности к своему «я».

Не отрицая существование повседневного опыта, Будда не отрицал и загробную жизнь. Однако само понятие жизни обрело в его учении принципиально новый смысл: он показал, что гипотеза существования «я» или «души» избыточна и доставляет одни неудобства. Все страдания, которые мы претерпеваем или причиняем другим, проистекают из нашей привязанности к «я» и «моё». Будда никогда не ставил проблему поисков истинного «я» или истинной сущности, потому что на практике подобные поиски лишь усиливают эту привязанность, побуждая нас распространять её на всё более и более тонкие уровни существования.

Живое существо — это временное сочетание разнообразных элементов, подверженное постоянным изменениям. Оно подобно реке, которая состоит из бесчисленных капель воды и вечно движется, не застывая ни на единое мгновение. То чувство непрерывности существования, которое мы переживаем как некое статичное состояние, в действительности представляет собой динамический процесс, непрерывный поток изменений. Поэтому ни в каком «я» мы на самом деле не нуждаемся: мы прекрасно обходимся без него. Ведь мы и есть не что иное, как этот поток, этот безостановочный и вечный танец жизни. И искать ещё «кого-то», кто танцует этот танец, просто не имеет смысла.

Но при этом в идее поисков нашей истинной сущности всё же содержится зерно глубокой, основообразующей истины. Наша истинная сущность — это потенциальная способность к просветлению, на санскрите — «татхагатагарбха», то есть «зародыш будды», нередко именуемый также «природой будды». Начиная реализовываться, эта потенциальная способность превращается в бодхичитту — «пробуждающееся сердце», или «пробуждающееся сознание». Поначалу бодхичитта остаётся относительной, сводясь лишь к стремлению достичь просветления самому и помочь в этом всем прочим существам; но в конце концов обретается и окончательная бодхичитта — полное пробуждение сердца и сознания. Всё бытие есть не что иное, как всепроникающая и вездесущая природа будды. Но даже просто рассуждая о «природе будды», «зародыше будды и т. п., мы рискуем снова попасть под впечатление, что речь идёт о некой субстанции или сущности, — тогда как в действительности природа будды не изъяснима ни в каких мыслимых понятиях и не сводима ни к каким аналогиям. О ней можно сказать только то, что это — пробужденность или состояние бодрствования. Она никому не принадлежит; она не может быть «моей» или «твоей», хотя иногда мы и позволяем себе такие вольные выражения, как «его природа будды». Природа будды обретается отдельными людьми и проявляется через отдельных людей, но в ней самой нет ничего личного или индивидуального. Проблема в том, что мы невольно думаем о ней как о «своей», тем самым безнадёжно искажая её суть. И здесь мы снова сталкиваемся с практической и эмоциональной стороной того явления, которое обозначаем словом «я»: «я» — это не просто некий абстрактный принцип, а нечто, затрагивающее нас очень глубоко. Мы инстинктивно думаем: «Это — моя природа будды» или «Это — моё истинное «я»», — тогда как сама подобная мысль свидетельствует, что мы до сих пор не свободны от «я» ограниченного, личного, сансарического.

Но мы — вовсе не «ничто». Не следует полагать, будто, освободившись от эгоцентризма, мы исчезаем без следа. Это нигилистическая концепция, которую Будда решительно осуждал. Он утверждал даже, что преодолеть нигилизм ещё труднее, чем справиться с противоположной крайностью — верой в вечное «я». Выходя за пределы «я», мы сохраняем бытие: мы по-прежнему здесь, мир по-прежнему здесь, и мы по-прежнему воспринимаем его на опыте. Кто-то же должен остаться, чтобы выражать истину, проявлять любовь и сострадание и совершать просветлённые деяния! В некоторых сутрах и тантрах это состояние трансцендентного бытия называется «великим «я»». Эпитет «великий» обычно указывает на то, что понятие, к которому он приложен, превосходит пределы и своего обыденного смысла, и своей противоположности. Таким образом, «великое «я»» превосходит одновременно и «я», и его отрицание; оно не имеет ничего общего с нашими обыденными представлениями о «я» и «не-я». Это — парадокс, неразрешимый для ума, мыслящего в субъект-объектных категориях.

«Великое «я»» — это не Бог. Как в масштабе повседневного индивидуального существования мы не нуждаемся ни в каком «я», так и в масштабе космическом не возникает нужды ни в каком централизующем начале. Есть лишь протекание безличного бытия, дополнять которое неким высшим властителем, творцом или правителем не имеет смысла. В отсутствие же фиксированного центра или точки отсчёта сознание становится вездесущим и всеобъемлющим, что всё возникающее в нём признаётся «просто таковым». Это и есть пробужденное состояние сознания.