Покаяние Агасфера: афонские рассказы - Станислав Сенькин

Весь следующий день я пользовался радушием своих хозяев, которые показали истинное эллинское гостеприимство. Вечером ко мне пришел отец Нил, немного поболтал со мной, а уходя, грозно предупредил:

— Больше на Афоне, да и где бы то ни было, не говори ничего подобного! — Отец Нил погрозил мне пальцем и вышел из кельи.

О таинственном монахе я ничего рассказывать не стал. Может быть, он оставил обитель ради безмолвия. И если незнакомец захотел оставить себя в тайне, пусть так и будет.

Оставшись наедине с самим собой, я вдруг вспомнил о тетради. Я зажег свечу и, порывшись в рюкзаке, нашел ее. Врач запретил мне читать хотя бы первые несколько дней, но любопытство всё‑таки взяло вверх над заботой о собственном здоровье.

Интересно, какие же откровения оставил мне неизвестный пустынник? А вдруг у меня особая миссия — донести новое откровение миру! Предвкушая духовный восторг, я взглянул на первую страницу. И что же? В первой же строке, несколько раз подчёркнутой, я с замиранием сердца прочёл:

«Ищи Бога везде».

Эти простые слова дневника неизвестного исихаста вмиг обличили моё желание найти на Святой горе какую‑то особенную святость, стать причастником какой‑то особенной благодати.

Я снова приник к пожелтевшим листам старой тетради. Лишь несколько первых абзацев с описаниями откровений, которых удостаивался неизвестный подвижник, успел я прочесть — буквально через минуту голова моя закружилась, строки стали расплываться перед глазами, я отложил тетрадь в сторону и через минуту уже крепко спал…

А на утро мне больше не хотелось ни экзотики, ни откровений. Я понял, что нет у меня никакой миссии, и то, что я обрёл этот дневник, означает одно: таким образом Господь дал мне понять, что не нужно искать Бога в святых местах; что Господь, прежде всего, проявляется в святых делах и святых поступках…

Пусть старец, написавший тетрадь, останется в безвестности. Пусть минует его мирской успех, но сопутствует благодать Божья.

…Я долго колебался — уж очень не хотелось мне расставаться с тетрадью, которая, как мне сперва подумалось, была подарком неизвестного исихаста. Но, всё же, покинув дружелюбную зилотскую келью на Василия Великого, где меня ежедневно навещал добрый отец Нил, я, предварительно завернув тетрадь в прозрачный целлофановый пакет, отнёс её в тот самый овраг. Мир тебе, неизвестный исихаст.

На следующий день я уезжал с острова. Отец Нил проводил меня до пристани, и, расставаясь с моим проводником и спасителем, я пообещал вернуться на следующий год и помочь ему всё‑таки с дровами. Стоя у борта удаляющегося от берега парома, я смотрел на Святую гору, прощаясь с ней. И вдруг, повинуясь внезапному порыву души, я помахал рукой неизвестному исихасту, автору сокровенных строк, которых мир никогда не увидит — мне очень хотелось, чтобы он почувствовал мою благодарность и моё прощание.

Я уплывал, так и не познав Афон. Тем, кто хочет откровений, недоступны пониманию молитвенные и постнические труды сотен монахов, свирепые искушения и непрестанно проливаемые ими слезы. А тот, кто хочет познать Афон, должен познать именно это…

А экзотику кто хочет — пусть ищет в африканских сафари и латиноамериканских джунглях. Это я вам точно говорю.

Первый враг молитвы

Когда меня спрашивают, почему я решил податься к русскому старцу Вениамину, я отвечаю, что мне просто надоело слоняться по Святой горе в качестве сиромахи. Кто бродил по Афону в течение хотя бы года, поймёт, о чём я говорю.

Возможно, как этап в духовном становлении, сиромашество и здорово, но, как я убедился на собственном опыте, годами бродить по Афону — не душеполезно. Хотя сиромахи склонны считать себя подвижниками, на самом деле они обыкновенные бродяги. Какое уж тут подвижничество, когда молишься как попало, ешь что попало и спишь где попало — душа лишь загрязняется всякой чепухой.

В общем, осознав губительность «духовного бродяжничества», я подался к отцу Вениамину. Продержаться у него хотя бы месяц было бы почётно для любого сиромахи, но я прожил с ним уже целый год! А всё дело в том, что отец Вениамин чрезвычайно несдержанный человек; оскорбить кого — нибудь — для него проще пареной репы.

Поэтому‑то меня постоянно и спрашивают — как это мне удаётся так долго терпеть его выходки. Я же отвечаю, что не оставляю его, потому что мой старец — святой жизни монах. И хотя обычно мой ответ кроме смеха ничего не вызывает, я и правда так думаю. Осознание этого пришло ко мне после одного случая, о котором я и хочу рассказать.

В тот знаменательный день, а точнее, тёплую майскую ночь, отец Вениамин неожиданно поднял меня на молитву:

— Просыпайся, бездельник! Дармоед ты этакий, лоботряс, олух Царя Небесного! Ты что, не знаешь, что мы, монашествующие, должны молиться Богу больше ночью, чем днём. А днём работать, а не лениться. Работать, понимаешь?!

— Иду! Иду! — ответил я, стараясь скрыть нарастающее раздражение.

Поднявшись с кровати и расчесав спутавшиеся волосы, я, понукаемый отцом Вениамином, побрёл в храм.

У старца и раньше бывали подобные «приступы» подвижничества, когда им овладевало желание уподобиться Иосифу Исихасту. Тогда отец Вениамин вводил в келье устав этого подвижника, беспрекословно следуя всем его пунктам, кроме безмолвия, которое заменялось духовной техникой самого отца Вениамина, называвшей её «уроками смирения». Суть «техники» заключалась в резком увеличении числа оскорблений, наносимых послушнику, что, учитывая недосыпание и строгий пост без масла, переносить было крайне тяжело.

Утешением в эти скорбные дни было знание того, что подобные благочестивые устремления проходят у отца Вениамина обычно через неделю, а то и раньше…

В ту ночь я только начал было читать охрипшим спросонья голосом кафизму: «Блаженны непорочные в путь, ходящие в законе Господни…», как вдруг старец вышел из алтаря:

— Тихо! Коля, тихо!

Глаза его горели, он был так возбуждён, что у меня, признаюсь, возникли сомнения в психическом здоровье моего старца.

— Прислушайся, Коля! Тсс! — Он поднес указательный палец к губам. — А? Каково тебе это?! Слышишь?

Я прислушался — лишь ветер и кваканье одинокой лягушки. Покачав головой, я осторожно заметил:

— Всё тихо, геронта.

— Что?! — Он покраснел от гнева, однако вопреки обыкновению, потока оскорблений не последовало. — Слушай лучше, глухая тетеря! Неужели ты её не слышишь? Затаи дыханье. Ох, давно я не слышал эти демонические камлания.

Я опять вслушался в ночную тишину, и тут до меня дошло — старец, видимо, имеет в виду лягушку! Я похолодел от страха. «Всё! — подумал я. — Завтра утром опять пойду по горе. Лучше уж бродяжничать, чем жить рядом с сумасшедшим».

Взяв себя в руки, я робко посмотрел на старца.

— Отец Вениамин, вы имеете в виду… лягушку?

— Что?! Ты сказал, лягушку?! — На мгновение мне показалось, что старец хочет меня ударить. — Никакая это не лягушка, понял? Это дьявол!

«Ничего себе, куда хватил!» — воскликнул я про себя, и мысль эта отобразилась на моём лице недоумённой гримасой. Всё больше пугаясь внезапного безумия старца, я захотел уйти немедленно, но никак не решался сдвинуться с места.

— Лягушка! — Старец неожиданно снизил градус своего гнева и разразился тирадой. — Это первый враг моей молитвы! Я уже пятнадцать лет в этой келье. И в ту первую ночь, когда я, ещё будучи один, начинал свой пустыннический труд, дьявол явился искушать меня в образе этой, как ты говоришь, лягушки. Только я сосредотачивался на словах псалмопевца, она начинала петь свои демонические гимны. О, если бы ты знал мою боль, дорогой мой послушник. Это настоящее исчадие ада, ребёнок сатаны, кошка антихриста, зелёная смерть, душитель молитвы, хитрая прыгающая бестия, страж развалин, проповедник беззаконий, служка воров, приятель ночных демонов, покровитель блудников, вместилище яда, воплотившееся уродство, наследник тьмы, мечущая икру пучеглазая квакающая тварь! Я могу хулить её целую ночь без остановки. Проклиная её, я не устаю, а только набираюсь сил. Значит, ты говоришь, что это просто лягушка? Нет, Коля, это не простое земноводное. Не тварь Божья. Это не гад, движущийся в водах, это сам змей, «егоже создал ругатися ему». Это ночной демон, который слеплен дьяволом специально для искушения монахов, чтобы сбивать их с пути молитвы! Лягушка!

Я молчал, не зная, что ответить, а старец тем временем снова начал распаляться.

— Ты хоть видел когда‑нибудь эту лягушку? Это же прообраз подлости и безобразия. Сам мерзкий, отвратительный вид её говорит о многом. Лягушка! Я тоже думал, что это безобидное и уродливое существо, из тех, что мы презираем и жалеем одновременно. Я тоже, Коля, отдал дань этому заблуждению. Но после долгих лет борьбы с этим, воистину, исчадием ада, его великим порождением и образом самой смерти, я знаю, с кем имею дело. Не смей больше называть этот сосуд мерзости лягушкой, понял?