Пулковский меридиан - Лев Успенский

Ворота были странно, — ни к селу ни к городу, — красивы и величественны. Гордая квадрига, запряженная могучими конями, как вычеканенная, рисовалась на бледном небе. Позеленевшие бронзовые витязи протягивали перед собой лавровые венки. Неизвестно, кого они хотели венчать своими лаврами: по пустой площади трепыхался только мальчишка на дурацкой двухколесной машине…

Мальчишка проехал мимо ворот, поглядывая сонными глазами то на них, то в стороны, мучительно разевая в зевоте большой ребяческий рот. Слева и справа от него, над разбитой мостовой и перекошенными тротуарами, толкались кое-где жалкие домишки окраины… Женька знал их все до одного, ну как же!

Вон эти три, — помассивнее, повыше, — еще два года назад принадлежали седобородому молчаливому человеку, Михаилу Шлыкову; про него его крестник, Спира Тетерин, рассказывал, будто крестный его когда-то убил тетку и двух двоюродных братьев, отчего и пошел в гору…

Вон те, деревянные, со зловонными двориками, на углу Сутугиной, сдавала в наем худосочная, богомольная, злая, как чёрт, богачка, старая дева Клавдия Максимовна Павлова. Она сама жила не здесь, на Седьмой роте… У нее было много домов, были бани, про которые ходила неважная слава…

Однако Женька знал и ее, да еще как! Разве не она была попечительницей 40-й начальной школы на Петергофском, 37, где он учился? Разве при одном только взгляде на ее бывшие дома у него не ныло, не загоралось ухо, надранное ею однажды, три года назад? А за что озлилась, крапива? Что спросила: «Кем ты, мальчик, хочешь быть?» — А он сказал: «Хочу быть летчиком!» А что же, — попом ему, что ли, должно захотеться стать?

Мальчик крепче нажал на педали… Нет, из-за одной змеи Павлихи, — чтобы никогда не видеть больше ее колючих глаз, ее сухих длинных рук в беспалых перчатках-митенках, ее жилистой шеи и бородавки на усатой верхней губе, — из-за одного этого он готов был хоть каждый день трястись отсюда до Дюфура и еще далее. Молодцы большевики! Раз, два и нет больше Клавдии Максимовны!

Простучали, как клавиши, доски моста. Гнилая речка Таракановка пахнула в лицо кислой вонью… Вода ее была вся затянута радужно-ржавым селедочным рассолом… Три года как закрылся склад на Сутугиной, а рассол все еще тянет в Таракановку по пропитанной им земле.

Дальше пошли совсем уже неказистые места: только один Путиловец стоит, как глыба… А так все — заборы, огороды, деревянные, проваливающиеся под ногами мостки, наклонившиеся тот вправо, этот влево деревянные столбы керосино-калильных фонарей…

«Правая улица»… «Химический переулок»… Хи-ми-чес-кий!

Чтобы не слиплись окончательно глаза, Женька еще от самого Загородного воображал себя авиатором, смелым пилотом, вроде Сереги Уточкина или Михаила Ефимова… У него были их портреты на открытках: подарил дружище — Вовка Гамалей!

А — что? До революции Женька и сам понимал, конечно, что хотя про самолеты мечтать никому не запрещается, но… Вот теперь — дело другое. Теперь и дядя Миша, — уже он на что ничему хорошему не верит, — а и тот вон что говорит: «Ныне, Евгений, всяко может быть… Старайся! Нажимай на тригонометрию, парень!» А что тригонометрия!? Не страшней другого чего!

Или в моряки пойти, как дядя Паша Лепечев? Тоже неплохое дело: матрос… Или… Нет, хорошо все-таки, что революция!..

Будущий летчик очнулся и, круто развернув свой «биплан», пошел вправо на посадку на Ново-Овсянниковский. Прибыли! Неужели доехал?!

Переулок тянулся в сторону от Нарвского шоссе, далеко в чистое поле. Впрочем, поле это трудно было бы назвать «чистым». Весенняя вода стояла на нем мелкими, но широкими лужами. Островами поднималась из нее всякая дрянь: кучи свалочного мусора, ржавый железный лом… В «бассейне», там, в конце улицы, холодновато еще отражалась рыжая, золоченая заря.

Ворота дома были открыты, над скамеечкой поднимался дым. Дядя Миша, машинист, волновался, почему Женька не возвращается, и поэтому курил какую-то неописуемо горькую смесь: должно быть, вишневый лист, смешанный с махорочной пылью.

Отца дома не оказалось: ушел пешком в город, кажется, в Смольный на какое-то заседание. Мать? А где ей быть? Работает там чего-то…

Женька свалился с машины, точно его сбило выстрелом. Михаил, поварчивая, спрашивал племянника о чем-то; потом пожал плечами, взял записку от Зубкова, еще раз взглянул на парня и, не улыбнувшись, не сказав ни слова, вдруг поднял его на руки и, широко шагая, унес в дом…

Раздеть его удалось с великим трудом. Женька даже не мычал: он весь стал, как тряпочный…

В полночь этот вестник, этот курьер, доставивший от Нарвской заставы за Невскую важные и секретные документы, спал крепким, здоровым сном.

Он спал, но далеко не все одинаково спокойно спали в это тревожное время.

В седьмом часу вечера того же дня закончилось заседание в Смольном, на которое утром по телефону был вызван Женин отец, Григорий Николаевич Федченко.

На повестке заседания стояло несколько вопросов. Рассмотреть же удалось только один, таким важным и животрепещущим он оказался. Вопрос этот был «О снабжении топливом заводов, работающих на оборону».

Григорию Федченке и двум другим представителям питерских заводов поручили на этом совещании большую и ответственную работу.

Около шести часов они сели во дворе Смольного в разбитый старенький «рено»[16]. Шофер долго возился с мотором, плевался, адски ругал горючее.

— Разве это бензин? — сердито ворчал он. — Тьфу! Намешано чёрт знает что: и древесный спирт, и керосин… Разве только простокваши не хватает!

Пока он выходил из себя перед капотом машины, в автомобиле шел горячий спор. Ваня Дроздов, молодой еще токарь с Обуховского, горячась, дергаясь смуглым лицом (он полгода назад был ранен где-то на Восточном фронте и на заводе работал временно — пока не берут в армию), настаивал, что надо начать с левого берега Невы, с Невской мануфактуры.

— Чёрт! Да я же вам говорю — у них там штыба, мелочи угольной, кокса старого… Весь третий двор завален. Травой уже зарастает. А сидят на нем, как собаки на сене… Кто сидит?.. Инженера, конечно, контора… Мне рабочие сами говорили: приходи, погляди. Прямо саботаж! Туда и поедем.

Второй был Роберт Энке, инструментальщик из мастерских Северо-Западных дорог, чистенький старичок, латыш. Он потирал пальцами гладко выбритый подбородок, не умея сразу вступить в быстрый русский разговор.

— О, нет, товарищ Дрозд! — наконец выговорил он. — Я скажу так… Я на той неделе кушал в столовой на Финляндской дороге… На запасных путях, к самому Лесному. Товарищ Дрозд, прокатимся туда… Я сам видел… Не меньше десяти вагонов… с углем… Загнали в самый последний тупик… Я так скажу — это нарочно!

У караульной будки около ворот стоял пожилой часовой, видимо, из бывших красногвардейцев, в кожанке и ботинках. Сначала он следил, как возится с мотором шофер, потом прислушался к разговору, вдруг он двинулся к машине.

— Товарищи!.. Извиняюсь! Вы что — угля ищете?.. Так что вам далеко ехать? Вон, просим милости, в Таврическом дворце… Я недавно там стоял… Полный склад угля. Лежит под крышей, никто его на учет не берет. Смотреть нехорошо: еще загорится сам. Опять же за Арсеналом, к Охте, на причале баржа стоит. Посмотрите!

Дроздов поглядел на него, почесал затылок.

— Так, так, — сказал он. — Как говорят господа попы: ищите и обрящете. А что, товарищ Федченко, пожалуй, и верно найдем? Конторы не скажут, так рабочий сам раскопает. Ну, закрутил, товарищ шофер? Едем для почина хоть в Таврический…

До поздней ночи зеленый «рено», оставляя за собой хвост удушливого, остро вонючего дыма, возил их по городу. Они успели побывать в тот день на Выборгской и Петроградской стороне, в Арсенале, на Патронном заводе, на Лесснере, «Русском дизеле», на Старом и Новом Парвиайнене и еще на множестве других фабрик.

Везде повторялось одно и то же. «Конторы», руководящие работники клялись и божились, что ни угля, ни нефти, решительно ничего у них нет. Григорий Николаевич басом, шевеля висячими украинскими усами, просил, уговаривал, убеждал по-хорошему. Ваня Дроздов свирепел, сверкал глазами, прикусывал язык, чтобы не начать сразу же ругаться. Он только что не хватался по фронтовой привычке за маузер. Нет, угля не было!

Но Роберт Энке не спорил. Шмыгая маленьким острым носиком, покусывая стриженые усы, он тихонько уходил на фабричные дворы, исчезал с каким-нибудь стариком-рабочим или сторожем. Полчаса спустя он возвращался и смирненько садился на стул.

— Ну вот… конечное дело!.. Опять обнаружился немножко уголек… — вежливо вступал он в беседу. — Ну, конечно, не антрацит, но…

Администрация каждый раз волновалась.

— Да помилуйте, товарищи! Да какой же это уголь? Это же отбросы, шлак, дрянь… И сколько их там? Кот наплакал!