Мертвые хорошо пахнут - Эжен Савицкая

Маленький мальчик, она притянула его за хвост, сдернула с него скудное сукнецо, сложила на подлокотник кресла или забросила на люстру. Малыш, чижик мой. И чижик постанывал, его руки ловили пчел.

~~~

Через выходящую прямо на поток низенькую дверь Жеструа выбрался из свинарника, куда был выдворен за то, что так хорошо изображал елды и щели львиной пастью, белые болты, фиолетовые вульвы с гребнем черных перьев, стрелы с вздутыми кончиками, гневные головы, розы и слезы, мохнатый рогоз, гнездышко в меху, львиный зев и гладиолусы и суровые коричневые бутоны, все цветы, наляпанные по штукатурке на стенах хлевов, пользуясь пятнами сырости, чтобы запечатлеть хлещущую мапофью и рассеиваемое семя, переливающееся через край масло и ракушку вверх тормашками там, где спина теряет свое имя, молодых людей, писающих, задрав в воздух ягодицы, — со знанием дела — на стенах, а также на стволах деревьев, на скалах, грудах кирпичей, на шкурах свиней, красно-пегих коров и безрогих волов, на свешивающихся с балконов простынях, мелом, черным сланцем, углем, кистью, коли он унес принадлежности Конспюата: бадейку, банки и шпатели, тряпки и спецовку, и голубым или коричневым пальцем, что блестит, но розой не пахнет.

Он высморкался в длинный черный клин вымпела и вытер нос гусиным пухом. Сложив свои живописные принадлежности в деревянную лохань, вошел в воду. За ивы цеплялся мусор последнего паводка. По течению полоскалось розовое, вконец выцветшее отрепье, хрупкий ремешок интимной одежды, проглоченной и потом сблеванной гигантским угрем, кляп или повязка.

Жеструа, который был никому не мил, шагал по прибрежной грязи, не проламывая корку; крысы, лишь хвосты которых были ему видны, без устали трудились над возведением земляной насыпи, над котлованом, постройкой, росписью, клали кладку и перекрывали крышу, гипс на усах.

Он вошел в русло потока и поплыл по вольной воде, пока не добрался до другого, грязного, сплошь в камышах, берега.

Лодочники с накидной сетью в руках поносили его, швыряли тухлой рыбой и плавучим калом, ты сдохнешь завтра, грязный вогул, и мы так распахнем тебе пасть щучьим зевником, что покажется, будто ты под ударами наших хлыстов и острог смеешься, мы прокачаем тебе сердце и мозги и станем дергать твои нервы словно перепутанные бечевки, ты грязен как земля, которой кормишься, слизь твоей матери до сих пор липнет помоями к твоим волосам, ты сдохнешь завтра, будь уверен, вчера мы слопали твою козочку, тебе известно, что у нее была перченая щелочка и смачные сосцы? Мы ее так пропердолили, что тебе она уже ни к чему, да и козлы бежали ее, так она пропиталась твоим запахом, твоей желтушной горелой серой, ты бы лучше следил за своим ребенком, мыл бы ее, причесывал, кормил, чтобы она не ходила в наши сады на потраву отборных листьев с деревьев и почек, научил бы ее читать и считать, теперь, по твоей вине, от нее ничего не осталось, рожки мы растерли жерновами в порошок, будь спокоен, даже если ускользнешь от нас, все равно завтра сдохнешь, и мы вытянем твою печень через жопу, крысья крев! уж как-нибудь тебя да откупорим.

Изо ртов у них стекала желчь, слюнявила блузы, увлажняла полотно. Они пережрали жирного угря и от ярости выблевали его с головы до хвоста на гадючий лук, на грязную воду. Плывя быстрыми саженками, Жеструа уткнулся животом в ил. Он высморкался в лист бузины и вытер нос сухой травою. Незаметно подплывшая лодка врезалась длинным форштевнем ему прямо в копчик, вышвырнула на верхушку ольхи, где, прежде чем отправиться дальше, он решил высушить одежду. Рядом резвились зверушки.

Коренастый ребенок, который примостился у нее на спине, держась за косы и обмотав ими свои запястья, по-прежнему цеплялся за мать, когда она, спасаясь от волков, взобралась на дерево. Тщедушного ребенка, которого она держала на руках, спящего ребенка ей пришлось оставить у ствола, и он долго плакал, когда волки, смеясь, собрались вокруг него, рыжие, черные, зеленые и белые, их длинные морды готовы щекотать и лизать. Не откладывая, они возвели шатер с трубою, соорудили очаг, разожгли огонь, разложили вокруг толстые медвежьи и львиные шкуры и позвали ребенка спать вместе с ними.

Всю ночь среди деревьев поднимался белый дым, от него, будоража голубей, кашляли мать и сын, разносился смех и песни, голос тщедушного ребенка подхватывал припев. Приятно пахло мясом.

Поутру они отбыли. И с ними ребенок с цветной шляпой на голове, украшенной по цепочке дюжиной клювов клестов. Он ехал верхом на пегой лошадке с длинной, очень длинной, расчесанной на загляденье гривой и заплетенным хвостом. На нем был изящный камзол с ажурным воротником и тонкое трико, одна нога зеленая, другая белая, в кожаных стременах — туфли почти без подошв с острыми носами. Волки обрезали ему волосы и наверняка надушили, ибо на медвяный запах слеталась уйма мух, он отгонял и рубил их длинным клинком. Изумленные пчелы преследовали воров.

Орава мчалась к горе.

Тем временем муравьи взобрались по стволу и заполонили ветви. Матери и сыну предстояло быть съеденными. Насекомые уже их раздели, оставив термитам лен и кожу, на траву упали отгрызенные ногти и ресницы.

У тебя на щеке среди слез затесалась ресница: если скажешь на какой, поцелую. Мне в ягодицу воткнута стрела: если знаешь в какую, можешь потрогать мою грудь. У тебя из уха на плечо течет кровь: скажи из какого? У тебя в глазу муравей: в левом или правом? Я смотрю на тебя. На что я смотрю: на твой лоб, глаза — на который из двух? — рот, щеку — которую из двух? Я оближу внутренность глаза, тебе не будет больно, не бойся, открой его пошире. Ущипну двумя пальцами язычок, ты этого почти не почувствуешь, открой рот, не кусайся. Раскрашу язык, покажи его, высунь: когда он подсохнет, высохнет, я начну работу, надеюсь, она придется тебе по вкусу. Запечатлю красивый рисунок на челе или на щеке, и у тебя никогда больше не заболит голова: могу агнца, могу скарабея, как захочешь. Выправлю нос: он станет длинным и острым, как у цапли, ты сможешь совать его всюду, в бутылки с медом, во флаконы с длинным узким горлышком, в утонченные цветы, в норки червей. Сыграем, пока есть время. Покажи, как ты плюешь. Губами или с подсосом, как мастера?

Если бы ты захотела меня выкормить, я был бы тебе лучшим из сыновей, не чета птенцам аиста и чибиса, малышам-слонятам, детишкам людоедши, и козлятам, и жеребятам-единорогам, что облизывают и обхаживают целый день напролет тех, из кого они были исторгнуты, или тех, кто их высидел. Я бы ходил собирать грибы по лугам и одуванчики по откосам насыпей у железных дорог, рубил бы деревья, каждое утро разжигал тебе печурку и шел доить коров. Без малейшей боли сводил бы волосы с твоего тела, обрезал старые космы и гладил тебя, пока они не отрастут заново блестящими и душистыми кудрями, я бы черпал воду в колодце среди зимы, собирал вишню и катал бы тебя повсюду на велосипеде, ловил лосося и раков, ты бы каждый день ела свежее мясо и форель, я бы ловил для тебя золотую лису, ту, что бежит быстрее лошади, пел для тебя, играл бы на цитре, покупал тебе платья и шелка. Если бы ты захотела взять меня к себе, ты бы увидела, как мало я ем и какой я работник: встаю затемно, готовлю еду, прогоняю дроздов, собираю фиалки. Я бы научился шить, занимался бы твоими милашками-детьми, ведь я их люблю. Что ни день, выделывал бы им новые игрушки из дерева, бумаги или земли, но из дерева отлично отполированного, из мягкой, без острых углов, бумаги, из приятной на вкус землицы. Я умел бы их позабавить, умел рассмешить. Они бы плясали у меня на голове, и я бы научил их рисовать. Но, выкажи ты такое желание, сумел бы их аккуратно придушить, устранить без следа. Для тебя я ходил бы к мяснику, булочнику, бакалейщику. Ты могла бы требовать от меня что угодно. Мне не нужны были бы ни одежда, ни книги. Я не пошел бы в школу, охотился бы на комаров, отгонял пауков, подметал и намывал, не жалея воды, плитки пола на кухне.

Мне не нужна кровать, я сплю на земле и укрываюсь плащом. Умею петь.

Я бы перекрасил двери, окна и стены. У меня с собой краски и кисти. Я бы ничего не испачкал, работаю с тщанием и очень быстро. Тебе не докучал бы запах, мои краски душисты. Все было бы сделано буквально в несколько дней, и ты смогла бы обосноваться в новом и свежем жилище.

Я бы соорудил тебе кровать, кровать из самшитового дерева, которая бы тебе ничего не стоила, ибо я выловил бы топляки из реки. Что за чудесная вышла бы кроватка из подогнанных друг к другу досточек, ты проскальзывала бы в нее словно в спичечный коробок, укрываясь от взглядов и рук. Она бы приятно пахла смолой и ореховой кожурой, была бы красива и надраена, как кабина небольшого суденышка, и закруглена, как его корпус.

~~~

Нежные цветы срезаны вместе с колосьями. Ржет в своем застенке похотливый конь, топочет копытом по плитам, втягивает проникающий через отдушину ветер. Крики его отдаются в соборе, под которым он заточен. Святому Фирмину никак не заснуть в своей душистой золотом, тяжелой духом рясе в щетине острых волосков. Старый покойник ворочается на своем ложе, но конь над ним насмехается, поднимает шумиху. Ему сказали, зная, что этого он не может: изобрази, ежели умеешь, вот банки с красками и кисти, изобрази новорожденного агнца с иссиня-белой шерстью, с черными глазами, розовыми копытцами, душистым ртом, изобрази, и сможешь выйти отсюда, твоя мать еще не умерла, трава еще не сгорела. Тогда, обезумев от ярости, конь разнес вдребезги все миски, которые ему, наполнив отрубями, давали, стер фаянс в порошок, терпеливо подышал через ноздри на мелкую пыль, чтобы она расстилалась пошире, помочился сверху, дабы закрепить ее на земле под выбитыми им плитками, оставил сохнуть. У изображенного агнца были нежные глаза, он лежал на соломе, чуть-чуть запятнанной кровью, над его хребтом нависает свод, ноги поджаты под живот. Конь размозжил ему голову, та разлетелась и сгинула в небе.