Победитель Хвостика - Алексей Иванов

Деревенская девчонка Бобриска жила с дедком Кон­дратом. Не было у нее никого. Бабку в империалисти­ческую немец убил. Мамка закрутила хвостом с при­езжим агрономом да и укатила вон. А батя залил мутной сивухой глаза, и хватило его ненадолго — за­драл медведь за околицей. И жизнь у Бобриски была грустная, тяжелая, горбатая.

Да вот токо девка-то не отчаивалась. Бойкая бы­ла, работящая, вымахала красавица — кровь с моло­ком. Чуть петухи поутру проорут — хвать котомку с книжками да за семь верст в село в школу. Лучшей ученицей была. Парни все, точно кочеты, из-за нее пе­редрались. А как вернется — и куда краса подевалась? Обвяжется платком по-вдовьи, ноги в кирзачи обует, ватник напялит да на огород картошку полоть.

И в зной, и в холод, и в дожди, и в вёдро, круглый год, и летом и зимой, полола Бобриска картошку. Дедко-то Кондрат стар был, немощный. Сидел на зава­линке, самосадом коптил, грелся да крестом Георгиев­ским сверкал. Ноги его совсем не носили. Но Бобриска не жаловалась. Вон у Сидоровых Нюрка — ни свет ни заря вставай, корову дои да на выгон ее, а уж затем­но — обратно, опять дои, морока! А председатель кол­хоза Васька Дегтярев фуражу не дает, сама же и ко­си. Так что Бобриска не убивалась, но и о себе думать шибко не приходилось. А как страда — и помогать шла, и с косой, и снопы молотила. Все умела Бобриска.

Токо была у нее мечта. Намаялась деваха с этой картошкой — хоть волком вой. И день и ночь полола, а сорняк лезет как окаянный, никакого сладу нет. И стала думать Бобриска. Есть же на земле города большие, где самолеты летают, во дворцах для народа кажен день кинопередвижка хронику крутит, танцы, опять же институты, а там-то люди нашенским не чета, светлые головы, все в очках. Да неуж нельзя картошку такую вывести, чтобы разом без сорняку, на­чисто? Можно, да токо некому. У профессоров забот и без того по горло: вся страна, почитай, на них. По­советовалась тогда Бобриска с учительшей и реши­ла: кончит школу и надо в город подаваться. Поучит­ся там Бобриска, ума наберется, вернется в Коровяк и тогда новую картошку посадит, чтоб без сорня­ку. Вот ночь за ночью по небу проходит, а в окошке у Бобриски керосинка коптит — учится Бобриска.

А как время подоспело, аттестаты в школе розда­ли, так пошла Бобриска к председателю колхоза Вась­ке Дегтяреву и стала в город проситься. Долго тот мялся, но потом и говорит: «Ладно, егоза, все одно вас, молодых, на месте не удержать. Видно по всему, быть мне последним жильцом в Коровяке. А как помру, опус­теет деревня и сделают па ее месте водохранилище. Не останется от нас следа, будто и не было вовсе... Езжай, чего уж, казнить, что ли, тебя, коли к жизни, к людям тянешься, как молодой росток...» Отвернулся и типа как слезу со щетины смахнул, а может, и по­чудилось Бобриске.

Собирали ее всей деревней. Бабы воют, мужики по­кряхтывают, ну точно покойница. В мешок холщовый сунула Бобриска пожитки свои немудрящие, книжки да карандаши, а дедко Кондрат тайком гимнастерку свою боевую положил. Туда же напихали Бобриске сала шматок, крынку молока, огурчиков солененьких, кар­тошку, опять же в мундире, в газету завернутую, лу­ку с чесноком, варенъев, грибочков, осетрюгу здоровен­ную и кабанью ногу. Козьма-гармонист шкалик само­гона-первача упрятал — а что, баба взрослая уже, осьмнадцатый годок, почитай, пора знать, чем гостей встречают, чем провожают. Завязали мешок, сверху валенки прикрутили да расцеловали напоследок. Три­жды отвесила поясной поклон Бобриска родным про­сторам, села на подводу, которую по такому поводу председатель выделил, да за сорок верст и двинулась на станцию.

Город Бобриске понравился. Дорога не большак, ка­менная, дома здоровущие, по три, по четыре этажа аж нагромоздили, трубы высоченные, опять же полно машин кругом, люди мельтешат, одним словом — чуд­но! У такси Бобриска со всеми шоферами поздорова­лась, но садиться перехотела — мужики мордатые, дюжие, сотворят худое. Как троллейбус подошел, осе­нила его крестным знамением и точно в омут очертя голову кинулась.

Б институте да в общежитии приглянулась всем Бобриска. Да и было с чего: деваха-то вся играет как маков цвет, до чего хороша. Парень мимо не пройдет, не ущипнув, бесстыдник. Преподаватели-то Бобриску сразу заприметили. Хоть рожи крысиные, бумажные, очечки толстые, а чуют родную кровинку. Бобриска как пошла экзамен сдавать, так без церемоний выва­лила на стол кучей и осетрюгу, и огурчики, ногу каба­нью бухнула, из Козъмова шкалика бумажку выдерну­ла — и по стопочке. Эх, крепко прошло! У Пальцева-то ихнего, самого умного, ажно стеклышки испариной по­мутнели, до чего круто.

Короче говоря, стала Бобриска студенткой. Учеба тяжело давалась, денег мало. Ходила, как председа­тель учил, по ночам на вокзал вагоны разгружать. А училась хорошо, на лету схватывала, даром что пытливая, на загляденье: не посмотрит — физика ли там, математики или ботаника, все про картошку выспрашивает. В общем, знал человек, почто родился. Студенты же Бобриске не больно по душе при­шлись. Все тошшие, бегают, галдят, руками машут. На парня глянь — не поймешь, чем жив: штаны бол­таются, сам жердина и сутулый. Все конспекты про­сит, бутерброды ворует. Девки — те ишшо хлеще. До учебы и дела нету, все про парней трещат. Мажутся, и глаза, и губы, лишь бы попригляднее стать, срамота! От зеркала их не оторвешь, в холода рейтузы не на­пялишь. Не стала с ними дружить Бобриска. Прико­лола на стенку дедову грамоту за победу над урожаем, мешок под кровать сунула и по ночам все съела, токо кабанью ногу не одолела — погрызла немного и отсту­пилась: здорова благо. А чего добру-то пропадать, этаким стерляткам скармливать! Им и так парни тащат конфеты там всякие, яблоки. А девки ну чис­то гулящие. Что ни вечер, то под ручку, в обнимку или целуются, будто и чести девичьей не знают. А у него-то, стервеца, глаза масляные, а рыло постное. К Бобриске и самой один клеился. Парень вроде ничего, простой, тоже из деревни, да потом руками полез, она его и отшила. Он ушел и валенки упер.

Плохо ли, хорошо ли, но семестр прошел, настала сессия. Бобриска день и ночь талдычила-талдычила слова эти нерусские — не лезут они в голову, хоть ты лопни. Плюнула в сердцах, взяла кабанью ногу и пошла на экзамены. Профессоры ногу брать стесняются, крас­неют, но в книжке подписываются закорючками.

И вот зимой поехала Бобриска на побывку обратно в Коровяк. От станции до райцентра автобусом, по­том по большаку пешком, затем на лыжах, оленьим мехом подбитых, через гать замороженную и снеговые поля добралась Бобриска уже затемно до родной избы и мешок с кабаньей ногой доволокла. Под собачий брех поднялась на крыльцо, постучала. «Кто?» — услыша­ла за дверью председателев голос и пискнула в ответ: «Свои!» — «Свои в такую погоду дома сидят!» Долго ей открывать не хотели, окоченела Бобриска, едва не окочурилась. Но вот распахнулась дверь, и председа­тель Дегтярев зажег фонарь.

Провели Бобриску в горницу, мешок под лавку захо-вали, ватник и чоботы на печь сушиться положи­ли. Сразу и баньку топить начали, и чугунок со щами па стол. Токо тревожно у Бобриски на сердце. «А дед-ко-то где схоронился?..» — спрашивает. Помрачнел председатель, голову уронил, отвернулся. «Нету дед­Ku...>> — говорит.

...На могилу ему посадила Бобриска куст карто­фельный, самый лучший, клубни как на подбор, меньше кулака нету. Первый опыт Бобриски... И хоть бы тра­винка сорная рядом!

«Дедушкина» — так сорт называется.

Конец сельскохозяйственного рассказа про Бобриску

—   Да, действительно...— задумчиво произнес Вну­ков первым.

—   Ваш рассказ просто всю мою жизнь перевер­нул, — добавил Ричард, еще точно не определив, не издевались ли над ним, приглашая на прослушива­ние всякой ереси.

—   Мне такой откровенной лести не надо, — с до­стоинством сказал Барабанов, сделав ударение на слове «откровенной».

—   Имеются ли иные оценки? — сурово спросил Николай.

—   Э-э, брат Николай... — закряхтел Свинья.— Здесь нас с тобой как творцов не оценят... Да и мнение-то их, по совести говоря, выеденного яйца не стоит..

—   Почему это наше мнение не стоит выеденного яйца? — обиделся Витька.

—   Ну, ладно, — согласился Свинья. — Пусть ва­ше мнение стоит выеденного яйца, если для тебя, Витька, это так важно.

—   Нет, ты уж объясни, почему ты льешь на нас потоки отборной грязи? — завелся Витька.

- Ох, Витька, давай не будем об этом, — просто­нал Свинья. — Ведь за красивые глаза не бросают в лицо железные стихи, облитые горечью и злостью.

- Может, кто и бросает за красивые глаза,— въедался Витька.— Мир дураков богат и разнообразен.

- Ну, Витька, если конкретно в твоем случае разбираться, то ты сам-то не пробуй, а вон Мазу попроси подумать, мог ли я сказать о тебе чего за красивые глаза? Нет, конечно же, хотя бы по при­чине отсутствия таковых.