Человек с той стороны - Орлев Ури

— Ну, Антон, давай еще раз.

Или хлопал в ладоши и говорил:

— Давай еще одну такую.

Не помню, чтобы я стеснялся его так, как стеснялась мама. В конце концов, это не я вышел за него замуж. И потом, он не был моим отцом, и все соседи знали об этом. К тому же в пьяном виде он был куда симпатичней и часто смеялся. А обычно он бывал хмур и неулыбчив — кроме тех минут, когда рядом была мама. В пьяном виде он говорил со мной иногда так, как говорят со взрослым другом. Смеялся и шутил. Помню, как-то раз даже сказал что-то о маминой попке. Это было уже возле самого нашего дома, мама услышала, вышла и сказала, всплеснув руками:

— Боже мой, какой позор!

Глава 5. Пан Юзек

С того дня, как мама нашла у меня деньги и рассказала всю правду о моем отце, я изменил свой распорядок. В те понедельники, когда мне приходилось отвозить велосипед пану Кореку, я после этого не шатался, как прежде, по улицам, а шел в костел. И постепенно это превратилось у меня в привычку. Обычно я молился Деве Марии, потому что она была моей покровительницей. А зимой, в морозные дни, я оставался там до тех пор, пока холод не доползал до моих костей и не заставлял выйти наружу и поискать какое-нибудь теплое местечко, чтобы постоять там и погреть руки, пока откроются ворота школы.

Раза три, когда я вот так приходил в костел в понедельник утром, я заставал там того человека, который крестился наоборот. Уже на второй раз я заметил, что он не входит через главную дверь, как все, а появляется внезапно откуда-то сбоку и усаживается вдалеке от меня. Я решил подсмотреть за ним немного. Мне хотелось убедиться, что он действительно крестится не по-людски. Я нашел себе место, откуда мог одним глазом следить за боковым входом, а он, входя, не мог бы меня заметить. Ведь если он, как я предполагал, еврей, то не станет осенять себя крестом, если будет думать, что в костеле никого нет. И в конце концов я увидел, что он ведет себя именно так, как я ожидал. Я решил, что он, вероятно, скрывается у ксендза. Кстати, это был не наш ксендз. Я забыл сказать, что в эти понедельники я по утрам ходил в другой костел — не наш, а тот, что ближе к школе.

После нескольких таких проверок из засады я однажды поднялся с колен и пошел к двери в ту же минуту, как он появился. Я прошел мимо него и постарался хорошенько его рассмотреть. Этот человек не подходил под описание Вацека и Янека. Он не казался ни особенно бледным, ни испуганным. Уж скорее его можно было принять за приезжего, который по дороге заглянул в местный костел. На нем был светло-серый плащ, а в руках он держал серую шляпу. Его можно было принять за врача или инженера, если бы не молодость. До войны он сошел бы за студента. На беглый взгляд он мог бы даже сойти за ополяченного немца, то есть фольксдойча. Во всяком случае, евреем он не выглядел. Но что-то в его лице и в его взгляде было «слишком мягким», как называла это моя мама, и Вацек с Янеком, возможно, увязались бы за ним, чтобы проследить, куда он идет и что делает.

Я прошел мимо него и вышел на улицу. И уже выйдя, вдруг понял, что хотел бы, чтобы именно так выглядел мой отец: светлые глаза, прямой нос, высокие скулы и этот особый взгляд. Сегодня я понимаю, что эти черты, особенно прямой нос и тонкие губы, делали его лицо скорее славянским — симпатичным и выражающим доверие. Понимаю и то, что это лицо человека, который притворяется кем-то другим — и с полным успехом, хотя эта необходимость притворяться заволакивает его лицо какой-то печальной тенью.

В тот день я решил, что в следующую нашу встречу останусь в костеле и попробую понять, выходит он на улицу или возвращается в квартиру ксендза. Меня одолевало любопытство, и к тому же я думал, что он все равно уже знает меня, потому что видел в костеле не меньше трех-четырех раз. Я хотел сказать ему, что он неправильно крестится, и вдобавок у меня родилась мысль отдать ему те деньги, которые все еще лежали у мамы. Конечно, мы могли бы отдать эти деньги тем евреям, которые прятались у дяди Владислава, но они были такие богатые, что нам не хотелось дарить им еще. Была и другая возможность: когда я ходил по улицам, я иной раз задумывался — не еврей ли тот или иной встречный. Но ведь не мог же я просто подойти к такому человеку прямо на улице. Да и что бы я ему сказал? И потом — не мог же я ходить со всеми этими деньгами в школу на случай, если мне по дороге подвернется возможность отдать их какому-нибудь еврею. И в то же время я уже начинал беспокоиться, что Антон каким-то образом наткнется на этот сверток, и тогда маме придется рассказать ему, откуда он взялся. А уж тогда эти деньги к евреям точно не попадут.

Но в следующий мой приход в костел этот человек почти сразу исчез оттуда. Как видно, почувствовал, что я за ним слежу, и скрылся так же тайком, как и появился. Но я не мог заняться его розысками — это было бы уже слишком очевидным.

Так повторилось еще несколько раз, но вдруг однажды, стоило мне войти в костел, как он тут же встал, но не скрылся, а попросту вышел на улицу. При этом в руках он держал портфель. До того я ни разу не видел у него в руках что-либо кроме шляпы. Я хорошо помню этот день. Уже неделю лежал снег, а снег в том году выпал рано. Стоял чудесный зимний день, прозрачный и красивый: чистое, голубое небо и ни ветерка. Думаю, это было недели за три до Рождества.

Я побежал за ним. Он заметил меня и попытался скрыться за углом. Я замедлил шаги и сделал вид, будто и я случайно иду в том же направлении. Но при этом краем глаза продолжал за ним следить. Я не знал, как вести себя дальше. Я не представлял себе, как предложить ему деньги. Кто же признает себя евреем в Варшаве конца 1942 года? Но ведь со своим неправильным крестным знамением он может в любую минуту попасть в руки гестапо. Я подумал, не написать ли мне записку? Сунуть ему и убежать? Но такую записку нужно было иметь наготове, а у меня ничего подобного не было. И потому я просто продолжал идти за ним, не зная, что делать. В это время дня на улице уже было много прохожих. Все торопились на работу или по иным делам. Дети группами шли в школу. И вдруг все кинулись бежать в нашу сторону. Я уже издали увидел толпу людей, бегущих в поисках укрытия. Послышались крики: «Облава! Облава!» Но я продолжал идти в прежнем направлении, и только когда он повернул и побежал назад, я тоже повернул и побежал с ним рядом.

Мы поравнялись с моим тайным проходом, через который можно было срезать путь, и тут я потянул его за рукав и крикнул:

— Сюда, сюда! Здесь есть проход, я знаю!

На мгновение он застыл в неуверенности. Неудивительно. Я думаю, только жители этого и соседних домов знали, что здесь можно выйти на параллельную улицу. Для непосвященных это выглядело просто как развалины дома, разрушенного взрывом. Я сам совершенно случайно узнал об этом проходе и стал им пользоваться, чтобы сократить дорогу в школу.

Мы поднялись на груду развалин, прошли через дыру в стене, которую жильцы соседних домов проломили для себя, и поднялись по ступеням. Дальше был крутой спуск — там надо было спрыгнуть с небольшой высоты, и ты уже на улице. Только издали все еще слышались крики: «Облава! Облава!»

Он повернул и пошел в сторону, удаляясь от школы. Я шел рядом. Мы оба молчали. И вдруг он сказал:

— Спасибо.

Я решил предупредить его:

— В костеле вы крестились не в ту сторону. Нужно креститься правильно, иначе вас схватят.

Он сделал вид, что не понял. Глянул на меня, секунду вроде раздумывал, а потом сказал:

— Это потому, что я левша.

Сказал и сам засмеялся. И я тоже засмеялся. Потом я втянул его в какую-то подворотню, где никого не было, и стал учить правильно креститься. Оказалось, что он знает, как это нужно делать, но путается в сторонах. Может, он действительно был левшой? У меня-то это знание было с раннего детства. Помню, в раннем детстве, еще до школы, когда я путал «право» и «лево», я просто крестился и сразу понимал, где у меня правая рука.