Эдем - Илья Бояшов

Пока кобра, закатив от счастья глаза, размещала в себе деликатесы, я старался смирить нетерпение. Не скрою: все с лихвою вознаграждалось – прозябающий в этой райской тюрьме знаток китайской драки на палках, насытившись, приступал к учению. Конечно, змея всего лишь рассказывала, но я и не подозревал, что теория может быть настолько действенной. Признаюсь: многого стоило откровение столетней знающей стервы! До сих пор помню эти советы, пропитанные мудростью ада, а также колющие, словно жало, едкие, как щелочь, ее замечания. Я внимал завороженно философии бездны, убиваемый одним только взглядом Нагайны – робкий, послушный кролик.

Не буду описывать последующие тренировки, все ту же луну-сообщницу и вытоптанную моими усердными пятками полянку вокруг заветного пня. Признаюсь, отношение ведьмы к нетерпеливым попыткам велита[55] освоить «священный прыжок дракона» чисто мальчишеским наскоком поначалу весьма раздражало, но затем я привык к желчным ее смешкам. Как водится, в бодании-спарринге с равнодушным дубком (когда очередная, припрятанная заранее, жердь разлеталась, обломки ее зачастую метили мне лицо) набились полагающиеся шишки, однако не боги горшки обжигают: я учился неистово, слушая кобру и раз за разом совершенствуя предлагаемый неординарной змеей ее коронный номер – знаменитый «укус». Не отвлекаясь на частности, скажу, что главное в «прыжке» и «укусе» – психологическая подготовка удара. Суть ее проста: покажитесь больным, бессильным, хнычьте, жалуйтесь на беспомощность, поощряйте противника к осознанию им собственной немерянной силы. Усыпляйте его своей немощью: ежечасно и ежеминутно. Вот поэтому, прежде всего – ваше внешнее расслабление – полное, одуряющее, до дрожания членов (мне раскрылась стратегия старца, его незамысловатый секрет – желание постоянно корчить из себя чуть ли не паралитика). Орудие мести (посох, жердь) как бы вас подпирает, чтобы вы окончательно не свалились. За свою палку нужно держаться с таким наигранным страхом, словно выбей опору – и из праха вам уже не подняться. Но медленно, неостановимо, как цементовоз пока еще жидким бетоном, наливайтесь священной силой (которая вскоре неизбежно начинает твердеть), черпая безбрежную ци, и концентрируя впрыснутую подобной энергией ненависть примерно в районе пупка.

Впрочем, к черту подробности.

Дело, благодетели, двигалось.

Кобра лакомилась мышами, а я уже едва ползал после ночных занятий, тем более что в те суматошные дни пришлось пересаживать на южную аллею королевскую бегонию, а также мучиться с раскапризничавшимся дримопсисом. Дримопсис все никак не хотел уживаться с драценой и пеперомией: он упорно, зло и, не сомневаюсь, нарочно, чах и увядал и, разумеется, плевал на все мои потуги задобрить его элитным компостом, специально набранным моими жилистыми, привыкшими ко всякому дерьму и перегною руками. А ведь я выуживал для этого паразита закваску из самого центра компостной кучи. После такого материнского кормления расцвела бы британская королева. Однако, наложить ему было на всю мою бесполезную возню! С таким трудом пересаженный, он раз за разом упорно стремился подохнуть. В конце концов я и устроил оставшимся обреченным росткам настоящую баню, топча их с остервенением.

Дед сунулся полюбопытствовать на столь яростный гопак.

По мере того, как советы змеи вливались в раскаленные уши слишком рьяного ученика, а приемы «прыжок» и «укус» с каждым новым занятием приобретали все более законченную, я бы даже сказал, ассасинскую утонченность, месть принялась раздувать внутри гигантские кузнечные меха. Я уже едва сдерживался. Ко всему прочему, замечу: в последнее время стоило только мне пересечься с дедком, как мой напарник по го всякий раз как бы случайно принимался пофыркивать за ближайшими кустиками. Вот и сейчас, обозначив себя сочувствующим вздохом, capreolus рядом с нами прядал своими мохнатыми, подрагивающими ушами-антеннами, поглощая высеянную здесь и там канадскую травку: этакий простодушный Пан! Нет, неминуемо в ближайшее время должно было что-то треснуть, грохнуть, разверзнуться – тем более, в геометрической прогрессии возгоралась во мне пресловутая ци.

Итак: я по-бойцовски расслабился.

Старикан, беззаботно проспавший мой ренессанс, разумеется, тоже – палка выставлена опорой, подбородок на набалдашнике – все как прежде.

Подхватить посох, который я повсюду уже таскал с собой (молоденький ливанский кедр), не представляло труда. Внутренне я приготовился, я видел каждую мини-трещинку на физиономии Голиафа: пористый лоб, глазки, мутноватые, словно первый бульон, клубень-нос, редкозубую улыбку-ухмылочку (подобной гримасой завлекают к себе нимфеток престарелые педофилы) и, наконец, подробность наиболее отвратительную – криво приклеенный конфуцианский клок, который всегда хотелось одним махом, намотав его на кулак, отодрать от дрожащего подбородка.

Налившийся внутренней ци, я ожидал повода.

Малейшего.

Микроскопического.

Если бы этот тип хоть заикнулся о чем-то, ляпнул, дурашка: «Сингониум сегодня опять тобой недоволен!»

Если бы (хотя бы раз!) раскочегарился, замахнулся с проклятием, занес надо мною свой жезл.

О, боги войны! О, Арес! Индра! Один! Перун и Ярило! О, не менее жадный до крови Гуань-ди![56]

Ничего не случилось.

Он просто стоял и смотрел.

А я ведь жадно вдавливал пятками в унавоженную, пресыщенную компостом, так ненавидимую мною почву его деток родных, ненаглядных его кровинок, ради которых и высасывал последние соки из здешнего Фирса (а заодно, из меня, сердешного) подметенный, тенистый, благоухающий ад. Впрочем, дед его стоил! В жертву подобным дримопсисам, настурциям и пионам бросались этим бессердечным дворецким, этим тупым Трезором, мало того что собственное лакейское, ничтожнейшее, обретающееся ниже санаевского плинтуса, существование, от которого последний попрошайка-пьянчужка самого на планете задвинутого медвежьего угла пришел бы в неописуемый ужас, но ведь и совершенно чужая (опять-таки моя, моя, государи!), трепещущая, изумительная, изумрудная, яхонтовая, так поначалу щедро налитая доверху смыслом, неописуемая в своей драгоценности жизнь, которую никто, никто, повторяю тысячекратно, никто (даже сам Господь Бог!), после настолько блестящего, настолько обещающего ее начала, ее сладостно-безумного старта, ее, сулящих бессмертие, пропитанных миллионами еще не заработанных долларов, надежд, не имел права так хватать и комкать, и уж тем более, совать сюда, в этот страшный, навсегда захлопнувшийся капкан, в эту щель, на биллион световых лет отстоящую не то что от Пиккадилли – от самого занюханного переулка в каком-нибудь Могадишо. Поэтому сейчас я не только, как прежде, бесился. Я попирал основу, сам смысл своего несправедливого бытия, если, конечно, насекомоподобное услужение цветочному молоху, вокруг которого вертелось житие автомата-дедка (и мое, надо признаться, не менее жалкое, тоже), имело вообще хоть какой-нибудь смысл.

Я поднял планку повыше – изрыгал проклятия остальной окружающей флоре.

Он на это понятливо хмыкнул.

И все так же астматически вздыхая, пришаркивая, причмокивая, кряхтя и постанывая, отправился по библейским делам своим: к лиатрису и камнеломке, лимоннику и магонии – подправить, окучить, остричь…

За кустом вздохнул capreolus.

Так в чем же проблема удачного мщения?

Змея утверждала – именно аспид, злодей, василиск должен был поднять оружие первым! Вот ее непреклонное требование, вот то, с чего начинала кобра оказавшиеся столь продуктивными наши встречи, и чем их старуха непременно заканчивала: отвечай лишь на нападение!

О, Дайсэцу Тэйтаро Судзуки[57] – великий стрелок лука дзэн! Увы, я не был безмятежным этим сэнсеем, с одинаковым деревянным умиротворением готовым обозревать и цветение сакуры, и вселенский атомный взрыв, не имел чести прослушать его нью-йоркские лекции, не подносил учителю крохотную, словно государственная пенсия, чашечку согревающего саке.

Хотя, с другой стороны, обладай скорбный раб терпением Будды – пришлось бы расслабляться в злобном, бесполезном ожидании до трубных звуков первого ангела. Не поймался дед на мой психоз с дримопсисом! Не хуже советчицы-кобры он знал тактику: в чем еще раньше неоднократно своим несчастным лбом я мог убедиться!

И тем не менее, вдохновленный речами козла, я готовил реванш.

Что касается благодарности за предоставленную коброй помощь – как только мой организм весь залился внутренней силой, отправлен был в пасть благодетельнице последний хвостатый улов огородных мышеловок. Сознаюсь – я все-таки какое-то время терзался своим нехорошим поступком по отношению к дряхлой Нагайне: ведь, овладев боевой тайной прыжков и ударов, я тут же забросил учителя. Лопоухий доверчивый Маугли! Лишь позднее, когда пришел неизменный (и, увы, трагический) опыт, я осознал одну непреложную истину: в отличие от добра, зло не требует вознаграждения. Оно в высшей степени альтруистично и готово трудиться бесплатно.