Долгий марш - Уильям Стайрон

- Ладно, да... да... - пробормотал он бессвязно и горестно, а Калвер почувствовал, что по щекам у него потекли слезы. Он так устал, что только одно мог подумать: бедняга Эл Маникс. Проклятье.

- Хватит с них, - повторил он. Маникс отдернул руку от лица.

- Ладно, - прохрипел он. - Ладно, слышу. Хватит с них. Ладно, я тебя слышу. Пусть садятся. Я прав... делал... - Он замолчал, отвернулся. - К черту все.

Маникс заковылял прочь. Полковник стоял неподалеку, засунув большие пальцы за пояс, и внимательно разглядывал капитана. Сердце у Калвера упало камнем. Бедняга Эл, подумал он. Ты просто не мог победить. Старый, добрый, израненный медведище.

Если поражение и надломило его, он все же сохранил в себе ту искру жизни, которая позволит ему выстоять до конца, - ярость. Она не позволит сдаться. Так человек, которого гонят сквозь строй, материт и бесит своих палачей и падает лишь в конце шпалеры. Да, Калвер должен был понять это с самого начала ярость его неодолима; костер, издавна тлевший в его душе, вспыхнул сегодня ночью. Огонь вышел из повиновения несколько часов назад, когда Маникс впервые бросил вызов полковнику, и теперь стало ясно, что в этом огне сгорят они оба. По крайней мере - один из них.

Калвер лежал ничком в траве и сквозь стук крови в висках услышал ледяной голос полковника:

- Капитан Маникс, будьте добры, подойдите сюда на минутку.

Калвер лежал ближе всех к нему. Оставалось пройти еще десять километров. Перекур был продлен до пятнадцати минут, потому что последние километры им предстояло пройти без остановки. Полковник отдал это распоряжение при Калвере.

- Еще одна остановка, - сказал он с кривой усмешкой, - и их никакими силами не поднимешь с земли.

Калвер застонал - очередная выходка садиста, но потом устало подумал, что полковник, скорей всего, прав. Наверно. Может быть. Кто знает? Он слишком устал, ему было все равно. С перекошенным лицом, зажмурив глаза от боли, к ним приближался Маникс. Он двигался довольно быстро, но невыносимо было наблюдать за его чудовищным ковылянием - за жуткими рывками, судорогами тела, тщетно пытавшегося подавить или хотя бы оградить, не затронуть огромные очаги боли. Позади него, на краю дороги, рядами лежали почти все его солдаты и ждали грузовиков. Они поняли, что Маникс смирился, и рухнули. Десять минут он равнодушно собирал тех, кто еще соглашался идти; их набралось меньше трети роты, твердокаменных служак, спортсменов и просто таких же, как Маникс, готовых идти из одной лишь гордости и упрямства. Из ярости. Это была жалкая колонна, потрепанная и грязная; цепочка зеленых лиц, провалившихся, остекленелых глаз, ртов, разинутых в изнеможении; позади стояли остатки батальона - не больше двухсот человек. Маникс дотащился до полковника и встал - одна нога на носке, руки уперты в бока.

Полковник посмотрел на него пристально и бесстрастно. Маникс был уже не просто усомнившимся, а еретиком, и его ждало наказание. И все же в голосе Темплтона звучала почти родительская снисходительность, когда он медленно и очень тихо, так, чтобы не слышали остальные, сказал капитану:

- Капитан Маникс, я приказываю, чтобы вы сели на грузовик.

- Нет, сэр, - прохрипел Маникс. - Я кончу марш на ногах.

Вид у полковника был измученный, под глазами набухли серые мешки. Казалось, у него нет уже сил, чтобы изобразить обычную свою улыбку; напряженная, сгорбленная поза, согнутые колени выдавали человека со стертыми ногами, и Калвер, испытывая глубокое отчаяние, вынужден был признать, что полковник все же шел вместе с ними - где-то сзади, в хвосте, по причинам, лишь ему одному известным, но шел, - и только Маникс в своей слепоте мог не понять это.

- Черт, - услышал Калвер свой шепот, - если бы только он не шел с нами.

И затем спокойный голос полковника:

- Нет, вы не дойдете с такой ногой.

Калвер посмотрел вниз. Щиколотка капитана вздулась над башмаком рыхлой молочно-пурпурной опухолью, он не смог бы наступить на землю пяткой, даже если бы захотел.

- Вы не дойдете с такой ногой, - повторил полковник. Маникс тяжело дышал, словно собирая силы для новой схватки. Он и полковник смотрели в глаза друг другу - два темных профиля, выбитых на бастионе сосен и утреннего голубого неба.

- Слушайте, полковник, - просипел он, - вы сами затеяли этот марш, и я буду идти, даже если у меня ни одного солдата не останется. Вы можете смыться на полдороге...

Калвер хотел остановить его - как угодно, любым способом - не потому, что Маникс навлекал на себя беду, а потому, что вся его война не имела смысла. Неужели он не видит, что полковнику она безразлична? Что для него марш не имеет ничего общего ни с мужеством, ни с жертвенностью, ни с гордостью, для него это просто задание, которое надо выполнить, и он кто угодно, но не трус, он шел всю дорогу или большую часть - любому дураку это ясно; он так же далек от соперничества, примитивной войны, которую пытается навязать ему Маникс, как самая далекая, самая холодная звезда. Все это ему безразлично. Калвер напрягся в тяжелом, болезненном усилии, желая подняться, встать между ними, но Маникс продолжал атаку:

- Вы гоните солдат. Хорошо. Прекрасно. Но почему вы сами смываетесь?..

- Постойте, капитан, - зловеще начал полковник. - К вашему сведению...

- Иди ты на... со своими сведениями, - сказал Маникс хриплым, придушенным голосом. Он чуть не рыдал. - Ты думаешь...

Но он не успел кончить, потому что полковник сделал странное, неуловимое движение - это был жест почти по-актерски выверенный, как будто взятый из старого ковбойского фильма: его ладонь скользнула к рукоятке пистолета и настороженно замерла там, а холодный, угрожающий взгляд остановился на капитане. И в этом жесте была такая сила, что перед ней спасовал даже Маникс. Лицо его побелело, как будто до него только сейчас дошел смысл слов, сказанных им так опрометчиво; он стоял, немой и угрюмый, и мигая смотрел на блестящую рукоятку пистолета.

A полковник продолжал:

- К вашему сведению, капитан, не вы один проделали этот марш. Но мне не интересны ваши умозаключения, слышите? Извольте взять себя в руки. Ступайте на свое место. По приходе я запрещаю вам покидать расположение батальона, понятно? Я предам вас военному суду. Понятно? Вас будут судить за тяжелое нарушение воинской дисциплины. Я добьюсь вашей отправки в Корею. Потрудитесь молчать! Отправляйтесь в свою роту. - Он трясся от гнева, его серые глаза горели благочестивым мщением. - Ступайте в свою роту, -прошептал он. Ступайте в свою роту!

Затем он повернулся к Маниксу спиной и крикнул майору:

- Пора, Билли, давайте строиться!

Итак, все было кончено - кроме марша. Последние десять километров тянулись до полудня. Маникс брел, припадая на больную ногу, и, оттого что он не мог наступить на пятку, все его тело содрогалось тяжко и непроизвольно, словно в пляске святого Вита. Лицо его свела судорога; когда Калвер мог отвлечься от своей боли настолько, чтобы взглянуть на это лицо, он видел выражение глубокой, почти молитвенной сосредоточенности, обращенные к небу глаза, лихорадочно дрожащие губы - агонию, которую посторонний счел бы, наверно, религиозным экстазом. Искаженное лицо его так же мало походило на человеческое, как страдальческая, раскрашенная маска клоуна; его уродливая поступь, плечи, ходившие ходуном, разболтанные руки - это все выглядело гнусной пародией на калеку. Полковник и майор давно скрылись из виду, и Калвер с Маниксом шли вдвоем. Когда впереди, показалась база, Калвер был уверен, что они не дойдут. Они доковыляли до лагеря. По голым - ни кустика - улицам шли обедать опрятные, подтянутые солдаты, они провожали взглядом растерзанное чудовище - капитана, который, видимо, лишился рассудка и брел, вознося к небу дикие, безмолвные молитвы. Маникс вдруг остановился и схватил Калвера за руку.

- Что за черт, - прошептал он, - мы дошли.

5

Калвер долго не мог заснуть. Казалось, он уже много часов лежит голый на кровати, но забытье все не приходило; перед закрытыми глазами плыли бесконечные дороги, лесные чащи, луга, палатки, беспорядочно мешались дневной свет и ночь, и с мучительной неотвязностью вновь и вновь вставала одна картина: мертвые мальчики под полуденным солнцем. Как он ни старался, сон все не шел. Тогда он сполз с постели, встал и подтащился к окну: на это ему понадобилась целая минута, и, словно фантомная боль после ампутации, Калвера не покидало ощущение, будто ноги его еще идут, еще топчут пыль бесконечных проселков. Он опустился в кресло и закурил. Внизу миниатюрой безоблачного неба синел бассейн, на поверхности его плясали зайчики, блестящие и круглые, как серебряные монеты. Женщины в купальных костюмах, офицерские жены, стайками плескались в воде или лакомились на лужайке мороженым с фруктами, оглашая воздух благовоспитанным смехом. Было жарко и тихо. За сосновыми лесами, над далеким покоем городов, вспухали дымчатые, зловещие очертания грозы.