Вверху над миром - Пол Боулз

Лючита зажмурила и тут же открыла глаза.

— Я не хотела спорить. Извини. Ложись. Я о нем позабочусь.

— Приходи опять сюда, когда он уснет. К тому времени я уже буду дома.

— Ты уходишь?

— В полицейский участок, на минутку.

— Бедный Веро, — сказала она, покачав головой.

Мануэль аккуратно накрыл в столовой на стол. Горели свечи, да еще поступал тусклый свет из-за бамбуковых зарослей, занимавших один конец комнаты. Пока ели суп, слышали, как ушел Веро. Лючита пала духом. «Бедный, бедный Веро», — думала она: сама мысль о любых контактах с полицией внушала ей страх. Она даже не поинтересовалась, зачем он им потребовался.

Хотя Торни слегка опьянел, он казался все таким же подавленным. С одной стороны, это было даже хорошо: меньше вероятности, что разговорится. Во всяком случае, она обязана как-нибудь пережить этот ужин. Когда он завершился, Лючита задумалась над тем, что Торни ни разу не обмолвился о собаке. Она надеялась, что отчасти — благодаря ей. Она хотела помочь Веро всем, чем можно: от сознания того, что она пошла даже на это, ей стало радостно.

Они встали у стола.

— Ну, спокойной ночи, — сказала она. — Я знаю, ты хочешь лечь спать. А мне нужно пойти взглянуть на Пепито.

Она не услышала ответа, но развернулась и прошла через кладовку в кухню. Когда вернулась с машинкой для скручивания сигарет, он же ушел в свою комнату.

На террасе все еще играл джаз. Она опустилась на матрас рядом с бассейном и, чтобы скоротать время, начала забивать грифы. Молодые лягушки, которых Веро запустил в меньший пруд на западной террасе, пробовали квакать, сдавались и пробовали снова.

Когда она приготовила пять гриф, захлопнулась библиотечная дверь.

— Веро?

Он вышел и остановился, глядя на нее сверху и засунув руки в карманы.

— Ну, хоть с этим покончено, — сказал он.

Она подвинулась и похлопала матрас рядом с собой: он сел.

— Подожди, — сказала она. Поднесла спичку к одной сигарете и протянула ему, затем прикурила вторую для себя и стала ждать, пока он заговорит. Текли минуты: играла музыка, и квакали лягушки. Докурив свою сигарету, она спросила:

— Чего хотела полиция?

Он вздохнул:

— Они вызывали меня из-за матери. Хотели, чтобы я пришел и на кое-что взглянул. Я должен был подписать один документ.

— Для чего?

— Она умерла здесь. Вот в чем дело.

— Здесь?! — Лючита широко открыла глаза. Она видела много фотографий грозной матушки Веро, и сама мысль о том, что она где-то поблизости, пусть даже и мертвая, наполняла Лючиту благоговейным ужасом. («Когда она действительно чем-то поражена, — мимоходом подумал он, — то становится еще смазливее». Он пожалел, что рассказал об этом сейчас, а не перед сном.)

— Ну, не прямо здесь. В Пуэрто-Фароль. Я ездил туда повидаться с ней.

Он подбросил окурок в воздухе: тот описал светящуюся дугу и скрылся за краем здания. «Когда-нибудь ты попадешь в кого-то, и будут неприятности», — много раз повторяла она ему. Оба немного помолчали. Затем Лючита начала взволнованно:

— Но почему ты сказал, что едешь на ранчо? Я знала, что ты — не в Сан-Фелипе. Зачем ты солгал мне?

Он помедлил.

— Я хотел сделать тебе сюрприз, — сказал он. — Встретиться с ней и привезти ее сюда.

«Снова врет», — подумала она. Он никогда бы не рассказал матери даже о ее существовании, не говоря уже о том, чтобы привести мать в квартиру, пока она здесь.

— Ты с ней не встретился?

— Нет, — безысходно ответил он.

Она выждала, а потом спросила:

— Но что случилось?

Он судорожно вытянулся, повернувшись к ней, и его лицо исказила гримаса мучительной боли.

— Боже мой! Случился пожар! В отеле! Они привезли ее золотое зеркальце и несколько драгоценностей. Я должен был их опознать. — Он немного помолчал, а потом медленно перевернулся на спину. — Мне сделали одолжение.

— Какое еще одолжение?

— Разрешили сделать это здесь. Иначе мне пришлось бы ехать аж в Пуэрто-Фароль.

— Понятно, — сказала она с мрачной улыбкой. — Потому что ты — это ты.

— Я ценю это одолжение, — защищаясь, произнес он.

— Да, ехать туда во второй раз было бы накладно. Он взглянул на нее.

— Я хочу сказать, ты ведь там уже один раз был.

— О Боже! Был! — Он прикрыл глаза рукой и так и остался лежать. — Когда я очнулся, уже смеркалось, и мы отправились обратно в город. Помню, что мы ездили купаться. Даже тогда уже было слишком поздно ехать к ней в «Индепенденсиа». Если б я только встретил ее у корабля, ей бы вообще не пришлось останавливаться в отеле.

— Но что же произошло? — нетерпеливо спросила Лючита.

— Ну, в общем, мы были в одной из этих гадючьих портовых кантин. Заходит какой-то гасендеро.[23] Я видел его здесь в городе. Говорит нам: «Hombre, моя финка[24] в шести минутах от города, ну и так далее». Ладно едем на финку. Она в джунглях. Разумеется, ни в каких не в шести минутах. Примерно двадцать пять, на дороге — кучи грязи, кусты, ужас! Ну вот, значит видим финку, с других финок приезжают его друзья и начинается большая пирушка. Затяжная. Корабль бросил якорь на следующее утро в семь, а я проспал весь день. Короче, опоздал к прибытию, и она уже была в отеле. Я не мог поехать, чтобы она увидела меня в таком виде. Думал, подожду и увижусь с ней здесь.

— Ах, Веро! Ты не встретил ее, а потом просто развернулся и приехал обратно! Это ужасно!

— Ага, — сказал он почти удовлетворенно. — Ты понимаешь, о чем я, почему я себя так чувствую.

— Да, но ты не должен считать себя виноватым. Это не так, милый.

Она взяла еще одну грифу и молча покурила.

— Хорошо хоть, ты не особо ее жаловал, — сказал она, поразмыслив. — Представь, как бы ты тогда убивался.

— Боже мой, мать есть мать! Разве не ясно, что удар все равно огромный, как бы я к ней ни относился?

Лючита холодно покачала головой.

— Нет, было бы хуже. Ты не понимаешь. Ты никогда не любил свою мать. Сам мне об этом говорил.

— Какое это имеет значение? — закричал он. — Тут все гораздо сложнее. Она у меня внутри! Если умирает мать, что-то происходит. Так устроена жизнь, и все тут.

Лючита подумала о своей матери в Париже.

— Разумеется. Но если ты еще и любишь ее, намного хуже, если она умирает.

— Ты не в своем уме, — категорически сказал Веро.

Стопка пластинок закончилась — слышалось лишь кваканье лягушек.

— Торни пошел спать сразу после ужина, — сказала она.

— Он продолжал ныть насчет собаки?

— Нет, — с гордостью ответила Лючита. — Просто поужинал, и все.

Веро встал и потянулся.

— Он вымотался. Путь-то неблизкий. Не сделаешь мне сэндвич?

— Побудь здесь, — сказала она, обрадовавшись, что может быть полезной. — Я все принесу.

— Принеси в постель. Я пойду внутрь.

15

Лючита никогда не флиртовала и не устраивала эротических раздеваний: она держала его на расстоянии вытянутой руки, пока они не оказывались рядом в постели. Взаимную нежность она воспринимала лишь как побочный продукт секса. Иногда он пытался пристально смотреть на нее через стол или с другого конца комнаты; она делала вид, будто не замечает, но, в конце концов, всегда как-нибудь эмоционально откликалась, и он чувствовал, что хотя бы отчасти навязал свою волю. Однако она четко дала понять, что считает подобную тактику нечестной — посягательством на ее частную жизнь. И все же, когда наступал момент, она была неимоверно беззаботной и страстной. Дарила ничем не омраченное счастье. Поэтому он постоянно взвешивал все «за» и «против». В том, чтобы обеспечить ее возвращение в Париж, похоже, не было ничего страшного: она столкнется там с той степенью нищеты, которой еще не знала. Вскоре она потребует кратких каникул вместе с ним. Тогда-то он и решит, хочет или нет на самом деле снова быть с ней — компенсируется ли отсутствие интимной близости в его повседневной жизни ее необычайно высокими показателями в постели.

В календаре Гроува не было, как правило, ни праздников, ни будней. Связывая воедино различные возможности, которые составляли и сохраняли его нынешний образ жизни, он всегда мечтал о незаполненном распорядке, позволявшем наслаждаться максимальной свободой и принимать внезапные решения. Он хотел, чтобы основная схема каждого дня как можно больше напоминала схему предыдущего. Друзья и прислуга никаких трудностей не представляли, однако отец и Лючита по неведению изредка нарушали плавное осуществление его личной схемы. Этого следовало ожидать: один обеспечивал его деньгами, а другая — удовольствиями. Но как неизменное положение это было неприемлемо. Для моральной поддержки он уговорил Торни бросить Канаду и переселиться в столицу. Торни был неудачником, но это тянулось еще со студенческих лет, и поскольку он был смышлен, обладал интуицией и тонко чувствовал все грани личности Гроува (хотя им и нелегко было манипулировать), Гроув, естественно, решил иметь его под рукой. Он хотел, чтобы Торни находился рядом — на заднем плане, но где-то поблизости. Всякий раз, когда сеньор Сото угрожал снять с довольствия или когда борьба с Лючитой становилась чересчур острой и требовалась передышка, Гроув хватал Торни, и они вместе куда-нибудь уезжали. Поскольку ежемесячного дохода Торни едва хватало на оплату дешевого жилья и простой еды, которой он там питался, он всегда с готовностью принимал приглашение: чем запутаннее была поездка и чем больше времени она отнимала, тем больше у него оставалось денег, когда он возвращался и ждал прибытия из дому нового чека. Хотя сеньор Сото и Лючита редко друг с другом соглашались, оба на дух не выносили Торни, причем по одинаковым причинам.