Осужденные души - Димитр Димов

– Но ты меня любишь. Ты вернешься к жизни.

– Нет. Я тебя не люблю… по крайней мере так, как тебе хотелось бы. И не знаю, могу ли я вернуться к жизни… прекратить уколы. Ты видел, что случилось прошлой ночью. Думаю, поздно.

С ее лица не сходила бледность, а в покорности тона было какое-то мертвенное спокойствие.

– Не знаю, понимаешь ли ты меня.

– Завтра начнем лечение, – заявил он решительно.

– Бесполезно. Я пробовала столько раз.

Кельнер приносил кушанья, к которым они едва притрагивались, и с оскорбленным видом убирал тарелки. Почему этим испанцу и англичанке – самой изысканной паре в отеле – не нравится еда? И кельнер пошел отчитывать повара. А Луис и Фани впивались глазами друг в друга с горьким сожалением, как люди, встретившиеся слишком поздно.

– Значит, ты знала Рикардо? – спросил он после долгого молчания.

– Да, – ответила она. И щеки у нее дрогнули.

– А я его едва помню. Когда я уезжал, он был ребенком. Непохожим на других, набожным ребенком… Как он выглядел взрослым, я себе не представляю.

– Внешне он был похож на тебя, – сказала она осевшим голосом.

– А какой у него был характер?

– Непреклонный и жестокий.

– Но к себе он, вероятно, был снисходителен?

– Он был беспощаден и к себе.

Фани судорожно сжала кулаки и задышала часто, точно невидимая рука стиснула ей горло.

– И ты пошла ухаживать за больными сыпняком в Пенья-Ронде!.. Зачем ты сделала это?

– Чтобы быть с ним.

– Романтика! – сказал он с улыбкой. – Это была любовь?

– Не знаю.

– Что произошло потом?

Лицо Фани приняло цвет синеватого мрамора. В нем не осталось ни кровинки. Челюсть задрожала, точно от холода какого-то ужасного воспоминания. Но она мгновенно овладела собой.

– Не надо мне больше рассказывать о Рикардо, – сказал Луис.

– Напротив. Я должна рассказать тебе все. Но не сейчас!.. Еще не сейчас!

– Мертвые вообще не представляют интереса, – заявил Луис дерзко, очистив апельсин и подавая его Фани.

– Ты веришь в бессмертие души? – спросила она.

– Нет. Трудно согласиться, что повар нашего отеля, Альфонс XIII или маркиз Торе Бермеха бессмертны.

– Я тоже, – сказала Фани с нервным смехом. – Но маркиз Торе Бермеха заслужил бессмертие… Ты не находишь?

– Почему?

– Потому что он сорвал с пас маски.

– Да, – сказал Луис.

И они опять впились глазами друг в друга. В глазах Луиса светилась надежда, а Фани опять почувствовала острую, пронизывающую боль отчаяния. Никогда, никогда она не ощущала сильней свое полное физическое разрушение.

Когда они, пообедав, вышли из ресторана, она пожаловалась на усталость. Луис сразу понял, что это обычная, постепенно наступающая депрессия. Действие утренней дозы морфия иссякало, и теперь она нуждалась в новом уколе.

– Очень глупо пить кофе в холле, – сказала она. – Я предлагаю выкурить по сигарете в моем номере. У меня есть бутылка настоящего бренди.

– Да, но мужчинам запрещено заходить в комнаты дам, и наоборот, – весело заметил Луис.

– Неужели ты настолько наивен, чтобы соблюдать правила?

– В таком случае попробуем бренди.

В ее комнатах было жарко и душно. Как только они вошли, Фани включила вентилятор и спустила жалюзи, которые ленивая прислуга оставила поднятыми. Комната потонула в полумраке. Сонную тишину нарушали только редкие трамвайные звонки или гудок автомобиля, проезжавшего по накаленной мостовой Сан-Херонимо. Были самые знойные часы дня.

– Почему бы тебе не поехать в Сан-Себастьян? – спросил он.

– Там сейчас полно англичан, – сказала она с досадой. – К тому же деньги у меня на исходе.

– На сколько тебе хватит?

– На несколько месяцев… О!.. Этого более чем достаточно!

И зловещее спокойствие этого «более чем достаточно!» отозвалось в нем острой болью.

– Un momentito,[15] – сказала она (они уже перешли на испанский) и достала из тумбочки коробку с принадлежностями для укола.

С этой коробкой в руках она направилась к ванной.

– На десять сантиграммов меньше! – строго приказал Луис.

– Нет. Не имеет смысла, – ответила она.

– Попробуй! – Он нагнал ее и схватил за плечи. – Прими меньшую дозу, если ты меня действительно любишь.

– Я тебя люблю, но сделать этого не могу… Сегодня я хочу быть спокойной. Мне надо о многом рассказать тебе.

– Я не хочу, не рассказывай мне ни о чем.

– Ты должен знать все… Ты должен узнать, как погиб Рикардо. Тебе надо это знать. Я никогда не рассказала бы тебе, если бы ты не был его братом.

– Тогда обещай: начнем лечение с завтрашнего дня.

– Хорошо. Обещаю, – сказала она с пустой улыбкой.

И голос ее выразил, насколько безнадежна такая попытка.

– Ты стерилизуешь шприц и раствор?

– Никогда.

– Почему? – спросил он гневно.

– Потому что в Испании нет микробов. Витамины и солнце убивают все.

– Кто тебе это сказал?

– Один испанский врач.

– Из Королевской академии, наверно. Эти негодяи усыпляют свою совесть, чтобы не думать о миазмах нищеты.

– О!.. Да ты красный! – сказала она с усмешкой.

Он взял коробку у нее из рук и включил штепсель электрической плитки, чтобы прокипятить шприц. Фани ушла в ванную и вернулась оттуда в шелковом блекло-зеленом пеньюаре, в котором он видел ее тогда. Один рукав у нее был закатан. Когда все было готово, она сама сделала себе укол. Луис опять отвернулся, чтобы не видеть, как игла вопьется в ее бледную руку.

– Сними пиджак. Здесь очень жарко, – сказала она. Она осторожно растерла бугорок от укола пальцами, подошла к кровати и легла.

Луис наблюдал за ней с отчаянием.

– Не смотри на меня так, – сказала она умоляюще. – Бренди в шкафу. Пей из стакана, другого у меня нет.

Луис снял пиджак, нашел бренди и не отрываясь выпил полстакана. Потом, чувствуя слабое головокружение, стал рассматривать то, что валялось в беспорядке на ее туалетном столике. Среди флаконов с одеколоном, коробочек пудры и таблеток снотворного он увидел две книги: «Лечение нервных расстройств самовнушением» и «Руководство по стрельбе в голубей» славного маркиза Торе Бермеха. «Руководство» недавно вышло из печати и было брошено здесь с полным равнодушием к беспорядку, свойственным наркоманам. Под именем маркиза мелким шрифтом перечислялись заслуги благородного идальго в этой области: бывший чемпион страны, бывший председатель клуба в Сантандере, бывший секретарь международной федерации по стрельбе в голубей. Книга была подарена опять-таки «прекраснейшей из всех сеньор в мире», о чем свидетельствовала надпись, сделанная крупным аристократическим почерком. Этот автограф напомнил Луису о пребывании Фани в Пенья-Ронде и в осажденном Мадриде. С тех пор она жила в Испании, и причина ее порока – мелькнуло в голове Луиса – должна быть связана с чем-то пережитым ею здесь. Он стал фантазировать, обдумывая все, что могло случиться в Пенья-Ронде между ней и Рикардо, но не пришел ни к какому серьезному заключению. В нем шевельнулось лишь смутное подозрение, что, наверное, она – сентиментальная бездельница, одна из тех причудниц-англичанок, что, не успев приехать в Испанию, начинают воображать, что с ними должно случиться что-то драматическое и необыкновенное. Ее роман с Рикардо и пребывание в осажденном Мадриде, вероятно, дань этой глупой сентиментальности. Но он тут же признался себе, что все его злобные предположения порождены внезапно охватившей его нелепой ревностью к мертвому Рикардо. «Зачем она позвала меня? – подумал он перед этим. – Не затем ли, чтобы рассказать мне про свою банальную интрижку с монахом?» Только его это ничуть не интересует, хотя Рикардо, этот монах, его собственный брат!

Он выпил еще полстакана бренди, и взгляд его упал на застывшее в забытьи лицо Фани. Кожа ее порозовела, глаза полузакрыты. В этом лице нет и следа глупости, которую он ей приписал, – ведь глупость, когда она есть, скажется в любом лице. Напротив, все в нем – высокий лоб с голубыми жилками, правильный нос, рисунок губ, подбородок, – осененное ореолом пепельно-белокурых волос, говорит об утонченности интеллигентного существа, об уме и духовной красоте. В выражении ее лица можно уловить остатки воли, когда-то, должно быть, очень сильной, стальной, направляемой холодным умом. Были в этом лице и следы когда-то буйной, но уже угасшей страсти, безумного порыва существа, стремившегося к чему-то, дурному или хорошему, но не достигшего цели. Нет, такая женщина никогда не опустилась бы до дешевой интрижки, глупой сентиментальности. Она ничуть не похожа на светскую дурочку с банальной голливудской внешностью. Ее красота необычна. И Луис почувствовал, что она влечет его к себе неотразимо.

Он отпил еще бренди. Потом встал с кресла и подошел к ней, чтобы лучше рассмотреть ее лицо, сильнее ощутить эту неотразимость. В забытьи, полуопустив веки, может быть на грани между сном и явью, она, наверное, витала в гибельном блаженстве, точно совсем освободившись от своего тела и ото всех земных связей, и из-под ее ресниц мерцал таинственный зеленый свет. Может быть, у нее были зрительные галлюцинации и она видела яркие, страстно желанные образы, плод своей возбужденной фантазии – то, чего она хотела и не могла достичь, или испытывала приятное, неясное ощущение, будто парит в пространстве, как бесплотный дух. Но вместе с тем подобное действие морфия говорило и о неизбежности ее близкой гибели. Это блаженство, это спокойствие она получала, принимая восемьдесят сантиграммов в день. «Спаси ее, – шептал ему внутренний голос, – спаси ее от гибели, от отчаяния, от тупости, в которую она все глубже погружается после каждого нового укола». Но то был только смешной, беспомощный голос любви. Он вдруг понял, что и правда слишком поздно, что разрушение нельзя остановить, что костлявые руки смерти уже схватили Фани и постепенно, за несколько месяцев, увлекут ее в могилу. Никакое уменьшение доз, никакая клиника, никакой санаторий не помогут ей. И тогда Луис почувствовал ледяную пустоту одиночества, которое скоро опять станет его уделом.