Моня Цацкес – знаменосец - Эфраим Севела

Утром штабная команда и солдаты хозяйственного взвода потешались у этой надписи, закупорив ход сообщения. Циля Пизмантер со свекольными от гнева щеками выскочила на бруствер и стала истерично топтать снег сапогами. И едва не погибла. Немецкий снайпер выстрелил по этой крупной мишени и промазал всего на сантиметр. Циля рухнула в окоп на головы солдат, чуть не контузив сразу нескольких человек, и, под жеребячий гогот, исчезла в своем блиндаже, откуда не высунула носа даже во время раздачи пищи.

На следующее утро рядом с растоптанной надписью снова горели на сугробе два ядовито-зеленых слова Циля Пизмантер, выведенных калиграфически, с элегантным наклоном и завитушкой на конце. И красная указательная стрелка.

Циля не повторила своей оплошности и не вылезла на бруствер, но, растолкав солдат, принялась строчить по сугробу длинными очередями автомата ППД, сметая букву за буквой своего имени и фамилии.

Третьей ночью рядовые Цацкес и Шляпентох напоролись на засаду и были взяты с поличным, когда вылезли на бруствер. Их, с незастегнутыми ширинками, доставили в штаб полка.

Подполковник Штанько поначалу хотел придать делу политическую окраску и направить обоих в контрразведку к капитану Телятьеву, но, поостыв и прикинув, что его имя также может фигурировать в этом деле, решил провести дознание сам.

Без шинелей, в распоясанных гимнастерках – ремни у них отобрали при аресте, – стояли Цацкес и Шляпентох посреди штабного блиндажа. Прямо перед ними зловеще мерцал при свете фонаря «летучая мышь» бритый череп подполковника Штанько. Сбоку сидела на табурете пострадавшая – старший сержант Пизмантер – и тяжело вздыхала, глотая слезы, отчего грудь ее вздымалась и опадала, как морская волна. Протокол вел старший политрук Кац, присутствовало еще несколько штабных офицеров. Все – члены коммунистической партии. Беспартийные не были допущены в блиндаж. Если не считать самих обвиняемых.

И старший политрук Кац потом был очень доволен, что по его настоянию присутствовали только коммунисты, потому что обвиняемый, рядовой Шляпентох, в свою защиту выдвинул очень сомнительные политические аргументы, которые могли быть неверно истолкованы беспартийной массой.

На дознании Шляпентох вдруг проявил отчаянную агрессивность, полностью излечившись от недавнего почтения к старшим по званию. Он категорически потребовал, чтобы его называли и числили в документах Шляпентохом, а не Шляпентохесом. Потому что он не литовец и не литовский еврей, а в Литовскую дивизию попал в качестве жертвы политических махинаций сильных мира сего. Он родился и провел всю свою жизнь в городе Вильно, который при его рождении был русским городом и входил в состав Российской империи. Когда Шляпентоху исполнился один год, Вильно стал польским городом. Когда же ему, Шляпентоху, исполнилось двадцать лет, Сталин и Гитлер разделили Польшу. И Советский Союз передал Вильно литовцам, чтоб подсластить пилюлю грядущей оккупации. Не успел Фима стать литовским гражданином, как советские танки вошли в Ковно. А еще через год и Ковно, и Вильно были заняты немцами. И теперь он, рядовой Шляпентох, воюет за освобождение своего родного города, хотя точно не знает, в чьих руках окажется Вильно после войны. Посему он требует, чтобы его фамилия писалась и произносилась, как это принято по-русски и по-польски. Товарищ Шляпентох – пожалуйста, пан Шляпентох – с моим удовольствием, но ни в коем случае не драугас [4] Шляпентохес!

Когда Шляпентох умолк, в штабе наступила недобрая тишина. Даже Циля Пизмантер перестала хлюпать носом. Где-то над крышей блиндажа чуть слышно, словно дятел, постреливал короткими очередями ручной пулемет.

– Высказался? – поднялся над столом командир полка и грозно уставился на Шляпентоха. – Вот кого мы пригрели при штабе! Слыхали, товарищи? Гитлер и Сталин поделили Польшу? Нашего любимого вождя и верховного главнокомандующего этот вражеский элемент поставил на одну доску с немецко-фашистским фюрером! Что за это полагается? По законам военного времени?

И тут произошло то, чего никто не ожидал.

Фима Шляпентох, в распоясанной гимнастерке, рванулся к Циле Пизмантер, протянул к ней руки и, трагически заломив брови, сказал звонко и вдохновенно:

– Прощай, Циля! Я умираю за тебя… Прощай, моя любовь…

И рухнул перед ней на колени.

Такого в Цилиной жизни еще не было. Никто не говорил ей таких красивых слов, никто не собирался умирать за нее. Такое она видела один раз в жизни – в театре, и до слез завидовала героине спектакля. Теперь этой героиней стала она сама.

– Идиоты! – закричала Циля и тоже рухнула на колени, чуть не придавив Шляпентоха; обняла его стриженую голову, прижала к своей груди и запричитала в голос: – Кого вы судите? Этого невинного младенца? Этого ребенка с чистой душой? И кто судит? У вас когда-нибудь повернулся язык сказать женщине такие слова? Такие красивые слова? У вас на языке только мат, а на уме – одно и то же. Что, я не права?

Этот вопрос имел прямое отношение к подполковнику Штанько, и он решительно распорядился:

– Убрать из штаба эту дуру!

Циля поднялась с колен, тяжело дыша, подошла к подполковнику и сказала:

– От дурака и слышу!

И плюнула на его бритый череп.

Именно поэтому старший политрук Кац, хоть в душе и ликовал от злорадства, был очень доволен, что не допустил в блиндаж беспартийных. Он выхватил из кармана носовой платок и бросился к командиру полка, чтоб вытереть плевок с бритой макушки. Но Штанько оттолкнул его локтем:

– Отставить! Не касайся. Все вы – одно племя!

Он рукавом вытер голову и остановил свой тяжелый, немигающий взгляд на распоясанных солдатах.

– В штрафной батальон обоих! Пусть кровью поплюют! – И добавил, подумав: – Во славу нашей Советской Родины.

Охота за «языком»

Рядовые Цацкес и Шляпентох сидели в ожидании трибунала в своем собственном блиндаже, превращенном во временную гауптвахту. Там же, под нарами рядового Цацкеса, в вещевом мешке, лежало свернутое в рулон знамя полка, о котором впопыхах забыли. А так как командир полка головой отвечал за сохранность знамени, то можно считать, что в вещевом мешке рядового Цацкеса дожидалась своей участи голова подполковника Штанько.

Как коммунист-интернационалист подполковник Штанько лично распорядился, чтобы охранять заключенных поставили не евреев, а исключительно литовцев и, еще лучше, русских. Во избежание панибратства по национальному признаку.

Это, однако, не помешало старшему сержанту Циле Пизмантер беспрепятственно войти в контакт с заключенными. Вернее, с одним из них – рядовым Шляпентохом. Часовые знали, какой властью обладает ППЖ, и не отважились ей перечить. После двух дней размолвки она снова ночевала у командира полка, и наутро третьего дня с независимым видом прошла мимо часовых в блиндаж, где томились арестанты. Она принесла Шляпентоху гостинцы: бутерброд со сливовым повидлом и банку американского сгущенного молока. Циля запретила Шляпентоху делиться гостинцем со своим товарищем и велела ему съесть все при ней. Пока Фима, пряча глаза от Мони, уминал бутерброд, с бульканьем запивая сгущенным молоком, Циля Пизмантер, расставив толстые колени, сидела напротив и, подперев щеку ладонью, смотрела на него вдохновенными глазами мамы, получившей свидание с арестованным сыном.

Циля принесла новость: под ее нажимом командир полка отменил приказ. Но с одним условием: они должны либо кровью, либо героическим поступком смыть позор и восстановить свою честь. А заодно и честь старшего сержанта Пизмантер.

– Мальчики, послушайте меня, – со вспыхнувшим румянцем заговорила Циля, на сей раз обращаясь и к Цацкесу тоже, – вы совершите подвиг. Вы докажете этому антисемиту, что евреи тоже могут быть героями.

Циля еще больше зарделась, и прыщики у нее на лбу поблекли.

– Вы знаете, что вы сделаете? Вы захватите «языка»… Приведите живого немца! Желательно с важными документами. И вас представят к правительственной награде… О вас узнает вся страна!

Арестанты, переглянувшись, загрустили. От лица обоих осторожное заявление сделал рядовой Цацкес:

– А если не выйдет? Ну, скажем, нам не удастся захватить живого немца! Ведь живые немцы на улице не валяются.

Гнев и презрение во взгляде старшего сержанта прожгли Моню:

– Тогда лучше не возвращайтесь. Вас отдадут под трибунал.

– Кто спорит? – пожал плечами Цацкес. – Раз Родина требует подвига, будет подвиг.

– Вот это другой разговор, – сменила гнев на милость Циля и обратилась к Шляпентоху: – Ты меня не подведешь. Я за тебя поручилась.

– Конечно, – согласился Шляпентох, не сводя с Цили обожающих глаз и слизывая языком сгущенное молоко с губ и подбородка. – Я сделаю все, о чем ты просишь… Скажи, ты будешь ждать меня?

Циля горячо кивнула.

– Тогда дай слово, что с ним, – кого Шляпентох имел в виду, поняли и Цацкес и Циля, – ты больше спать не будешь.